Он исчезнет со своим миром, особым миром, и что уж тут скромничать, со своим мозгом-компьютером, со своим бешеным честолюбием, со своей нежностью и жесткостью… Он уйдёт, пропадёт безвестно в этих степях, а мать так и не узнает, что с ним случилось. Мать жалко… Жалко больше всех, столько её надежд рухнет вместе с ним в эту расщелину. Рухнет смысл её жизни. Сколько боли, страха и стыда — да, и стыда! — она перенесла. И виноват в этом только он.
В первое время после ареста, сосредоточенный на противостоянии, он не осознавал, какой катастрофой всё это было для отца, матери… Осознание пришло позже, когда в тюрьме прочёл Гроссмана. Там, в романе про жизнь и судьбу, много сильных страниц, но особенно зацепило описание поездки героини в госпиталь к сыну… Она ехала к раненому и ничего не знала, а сын умер… Родители любят его без претензий, счетов и упреков. Но любил ли он так… так самозабвенно своих детей? Наверное, нет… Иначе посвятил бы всего себя им, а не большому миру. А этот мир и не заметит его исчезновения.
Но у детей есть какое-то будущее, своя долгая жизнь — у родителей не останется ничего. Ничего. А может, всё к лучшему: пропасть навсегда — и ни судов, ни камер, ни бараков, ни колючей проволоки, ни натирающих запястье наручников — ничего! Ничего из того концентрированного раствора злобы, мести, злорадства. И у тех, кто все эти годы ждал, будет ещё несколько лет надежд, что он жив, просто не может объявиться. Да, будет время свыкнуться с мыслью… И родителям не обязательно знать подробности, особенно отцу… Мать посильнее духом, она и крепкое словцо может себе позволить и накричать… Правда, это так не вязалось с её нежным голосом, как если бы ругалась Дюймовочка… И выходило так комично… Если бы теперь не было так горько… Жаль Лину! Как тяжело дались ей мальчишки… А он так редко навещал её в клинике, и вряд ли её радовало тогда, что клиника была в Швейцарии… Выходит, он только сейчас осознал, как ей было больно, когда сам упал с горки…
Только, наверное, исходит жалостью не к близким — к самому себе! Ну да, он эгоист, чего теперь стесняться, хотя всегда боялся этого определения применительно к самому себе. Он изживал эту любовь к себе и эту снисходительность к себе, но так и не стал альтруистом. И уже никогда не станет. Его всегда смешило, когда человек сам себя называл добрым, он точно не был добрым. В его понимании доброта — это род равнодушия и попустительства. Он же хотел быть справедливым, но, оказалось, справедливость — жестокая штука… Господи, как больно…
И как хочется пить! Глоток воды, и тогда обязательно станет легче… Но комфортного конца не будет… Беспамятство — божья милость, не будет никакой милости! Придётся корчиться под солнцем, под этим невыносимым солнцем, и если оно не сожжёт, то заморозит ночь. А потом начнёт жрать какой-нибудь зверь. И кто начнёт первым: волки, лисицы, вороны? Тогда уж лучше орлы!
И тут вдруг беглеца разобрал взявшийся ниоткуда смех: ну, да, Прометей хренов, орлов тебе подавай! Смех был так себе, просто смешок, но он вызвал конвульсию, а потом надсадный кашель. Его подбрасывало кашлем, и казалось, он сейчас задохнётся, попробуйте смеяться лежа! Но, постепенно выдохнувшись, кашель стал тише, тише, а потом совсем пропал. Оставалась только боль, и что-то надсадно хрипело в груди… Что-то с лёгкими?
Хорошо, он не выбросил паспорт, и если найдут его скелет, то сразу определят, что это он, а не кто-то другой… Только скорей его растащат звери, или какая-нибудь собака принесёт хозяину его ногу или череп. Да откуда здесь собака? Она ж не сумасшедшая, как он, лезть наверх… Да, хорошо, что он сохранил паспорт, вот для таких случаев и нужен документ. И, машинально подняв руку, похлопал себя по карману, на месте ли? Паспорта там не было и не могло быть, кто же носит его в кармане тенниски? Он лежит в заднем кармане джинсов… Но Рука, правая рука двигается… Или показалось? А левая? Больно, но пальцы шевелятся. Ноги? Он свел разъехавшиеся ступни — нормально, но подтянуть не смог, в спине будто завибрировала струна. Но ведь не потерял сознание от боли, а то, что голова кружится, это ничего, ничего… А если повернуть голову? И повернул, и что-то там хрустнуло, но было вполне терпимо. Но стоит ли радоваться? Да и чему радоваться? Он двигается по отдельности, совсем как кукла!
Но ведь двигается! Боясь поверить, он стал осторожно и беспрестанно, нет, не двигать, просто шевелить руками. И сжимал и разжимал пальцы, и собирал в горсти сухую, как порох, землю и потом разжимал кулаки — получалось! Так, теперь попробуй, попробуй, чёрт возьми, повернуться, а то солнце электрической дугой бьёт прямо в глаза. И кажется, глаза вот-вот лопнут, как яйца в кипятке, и голова от боли расколется на части. Если он не перестанет ныть, всё так и будет! Давай шевелись, шевелись! Нет, не может, болит, зараза, везде! Хорошо, давай передохнем, куда теперь спешить…
И, передохнув, он стал приподымать то руку, то ногу, но только боль снова и снова останавливала и откидывала его на спину. Ничего не получится, ничего! — повторял он до тех пор, пока не почувствовал, как из глаз заструились вода, она текла и текла… И было щекотно, и неприятно. Он поднял руки, и стал тереть уши, куда затекли злые от бессилия слезы, и только тут понял: обе руки вполне себе рабочие! Болят плечи, локти, но это терпимо! Терпимо! И тогда он с трудом, но завёл руки за голову и ощупал затылок — не больно. Не больно и сухо, и крови нет! И заведёнными за голову руками попытался одним движением подняться, сколько раз он так упражнялся и поднимал себя… Нет, не получилось, не давала разбитая спина. Или он просто боится боли?
Боится, разумеется, боится, но будет пробовать! И пробовал до тех пор, пока не повернулся. И не поверил сам себе: он что, может двигаться всем телом? Отдышавшись, вернулся в исходное положение, а потом перевернулся на другой бок, лицом к скале. Кажется, кости не сломаны! А теперь согнуть и подтянуть ноги — получилось и это, но далось с таким скрежетом и стоном, что зашлось сердце. И тогда он стал кататься из стороны в сторону, переворачиваясь и сгибаясь в дугу, и скоро с трудом, но смог сесть. И, прижавшись к горячей плоской каменной стене, долго недвижно сидел, грея ушибленную спину, ещё не веря, что цел, что не разбился, как стеклянная, как фарфоровая чашка, как фаянсовый горшок…
И в самом деле не разбился! Вот только голова сильно кружится… Что, сотрясение? Или просто слабость, но почему подташнивает? Тошнота стоит в горле, а ему и блевать нечем… Нет, если и сотрясение, то легкое. Да-да, совсем легкое. Хорошо, падал, согнувшись, а если бы ударился головой… С какой же высоты он упал? Полтора, два метра. С двух метров — это много… Он старался вспомнить что-то элементарное из медицины, но всплыло только одно слово — ликвор, но что оно значит? А тут ещё заболело в груди, и он попробовал кашлянуть, но как-то странно стало трястись всё тело, и боль прошила и глаза, и мозги, и кончики пальцев, потом растеклась по всему телу и застряла в спине и ниже… Как это называется, копчик?
Но боялся он не этой ноющей, а резкой и внезапной боли, и, затаившись, ждал, в каком месте вспыхнет и заискрит. И, решившись, попробовал резко повернуться, как тут же пришлось откинуться на скальную стенку. Так вот в каких случаях лезут на эту самую стену! Нет, надо двигаться и терпеть, терпеть и двигаться. Или он хочет остаться здесь на ночь? Нет! Тогда надо хоть на четвереньках, а выбираться из этой расщелины! Но куда выбираться?.. Чёрт, очки слетели! Но он и без очков видит: терраска, на которую он свалился, была совсем небольшой, в длину метров пять, а в ширину всего два, и если бы кто-то толкнул, он мог запросто улететь в провал. В узкий длинный провал с отвесными стенами расколотого будто топором хребта. На той стороне как стражники стояли тёмные деревья — сосны? Он долго водил глаза, когда в отдалении заметил бок сумки, повисшей на каком-то корне…
А там вода! Бутылка на самом дне сумки, и он достанет её, обязательно достанет! Надо только найти очки, пусть даже с треснутыми стёклами… Он долго осматривался, пока не обнаружил очки совсем близко от себя. И тут же водрузил окуляры на нос и тихо порадовался: вот что значит немецкая оптика! И как он их не раздавил? Правда, немного перекосило оправу, но это ничего, выправится, медицинский титан — штука восстанавливающаяся! Если бы и человек мог так сразу выпрямляться!
