— Я думаю, всё оттого, что вы всячески демонстрировали своё превосходство, ведь так? Спорили прилюдно, поучали… Что, скажете, не так? Вы слишком себя самостоятельно вели. Вы и в Китае, вы и в Америке чего-то затеваете, и в Европе вас знают, а он ещё никто, парвеню… А тут выборы, а перед ними, родимыми, как водится, принято затевать что-нибудь этакое. Только ещё одна война на Кавказе — было бы слишком, народ бы не понял… Это потом они позволили себе это маленькое развлечение. А тогда придумали: устроим-ка показательную борьбу с богатеями, восстановим, так и быть, социальную справедливость, обрадуем народ. А взять кого? Да самого приметного!
Правитель у нас, как известно, большой любитель диких зверей. Но как подобраться к тигру или белому медведю? При нём и методику отработали: специальные люди и укол сделают, и лапы свяжут, и тогда подходит Сам, храбрый-храбрый такой, и ошейник цепляет. Вот так и с вами сделали: сначала арестом обездвижили, потом приговором ошейник надели. То-то радость — спеленал редкого зверя! Теперь вот держит вас в клетке своего личного зоопарка… кхм… держал… А всё от зависти! Не может он терпеть в других независимость и вольность… Вы согласны?
— Сложный вопрос, — отозвался с диванчика гость. И ждал, что Пустошин тут же парирует: да что там сложного! А он бы тогда изложил свои резоны. Но с противоположного угла комнаты никаких замечаний не последовало, а скоро послышалось мерное похрапывание. Ну, Алексей Иванович! Зачем-то разворошил то, к чему он старался не касаться, разворошил и не ко времени, и не к месту. И в самом деле, для затеянного против него дела были тысячи причин, только сам он никогда не опускался объяснить всё банальной завистью одного лица. Лиц было слишком много. Хотя это простое объяснение он слышал ещё на свободе…
Травля тогда набирала обороты, уже начались аресты, обыски, выемки, вызовы в прокуратуру. И Антон месяц как был за решёткой, и все попытки вытащить его под залог были провальными. А тут надо было ехать в Сан-Вэлли. Почему-то этот горный курорт был выбран для неформальных встреч воротил бизнеса, чёрт его знает, но приглашение он принял ещё весной, вот и пришлось лететь. Потом и это лыко вставили в строку: мол, купил своё участие. А когда задержался на пару дней в Штатах для встречи с Чейни, тут же обвинили в готовности продать американцам компанию в обмен на поддержку. И это обвинение было из арсенала убойных и не опровергаемых. Он, может быть, и хотел такой поддержки, но речь тогда шла всего-навсего шла об обычной нефтяной сделке. Да и Чейнин, владелец Halliburton, интересен был сам по себе…
Он тогда продолжал заниматься делами и пытался изо всех сил демонстрировать спокойствие, уверенность и веру, нет, не в справедливость, а в рациональность. Но уже начинал понимать: всё призрачно, ненадёжно, зыбко. И по приезду он собрал всех в ресторане: надо было многое обсудить, в офисах прослушивали, уже не таясь. Под оперативным наблюдением был и его собственный дом, да разве только дом! Стоило куда-то переместиться, как поблизости останавливался фургон с антенной, эту вездесущую машину, видно, использовали не для прослушки, а как простое и доходчивое средство психологического давления.
Помнится, за столом тогда было несколько нервно, никакое вино не помогало расслабиться, и Лёдька ещё с кем-то поцапался. Вот тогда все и согласились: надо уезжать! И он чётко понимал: да, придётся всё бросить и уехать, но уедет он последним! И всё боялся сорваться и потащить семью в аэропорт. Вот и поехал по городам и весям и, выступая перед людьми с прекраснодушными лекциями, ждал вопросов о ситуации вокруг компании. Вопросы были, и он отвечал, отвечал тем, кто загонял его за флажки. Но только разозлил обезьянью стаю, и она не стала дождаться его возвращения в Москву…
Но это будет потом, а тогда в ресторане неподалёку веселилась актёрская компания, они что-то там отмечали. И скоро кто-то предложил объединить столы. Он был против общения с посторонними, но промолчал, всё и так шло вразнос. И команда и он сам чувствовали, как пустеет пространство вокруг них, многие, боясь, что и их заденет острой косой, разбегались, не дожидаясь финала. А лицедеи, весёлые и безоглядные, старались вовсю, пытаясь развеселить господ миллиардеров.
Только веселье у господ было каким-то лихорадочным и что-то там, видно, и на его лице отпечаталось. Это заметила одна из женщин, очень известная актриса, он знал её в лицо, вот только имя выветрилось. Она что-то спрашивала через стол, он кивал головой, старательно улыбался, и женщина вдруг подошла, села рядом: что, неприятности замучили? Да нет, нет, стал уверять он. Но актёры — особый народ, сами отменные эгоцентрики, они умеют считывать малейшие изменения в химическом составе другого человека. И, наклонившись к нему, актриса, как давнему знакомому, посоветовала: «Пошли ты всех на …уй!». Она опустила первую букву, и вышло так забавно, теперь он бы сказал — художественно, что впервые за весь вечер он рассмеялся. А женщина стала горячо объяснять: «Тебе ж завидуют, страшно завидуют, до белых глаз. Это же видно! У тебя же всё сверх нормы… Я про деньги не говорю — это фигня на постном масле! У тебя жена красавица, видела её как-то на приёме у этого… у Лайна, ну, Родерик Лайн, помнишь? Если честно, то жёнушка твоя дама надменная, а так, ничего не скажешь — хорошенькая. Говорят, и детей у тебя много». Он кивнул головой, а тут и Лёдька вклинился и показал на пальцах: целых три сына!
— Три сына? Вот видишь, и тут переплюнул! — всплеснула актриса руками. И всё смеялась, смеялась. А он ловил тёмный, совершенно трезвый взгляд с другого конца стола — там сидел актёр с подбритыми бровями — молодой бой-фрэнд актрисы. Этот фрэнд всё откидывал длинные волосы, всё играл бровями, показывая выразительным актёрским лицом готовность увести захмелевшую подругу. А он зачем-то делал вид, что не понимает намёков, и даже придвинулся поближе к женщине, и уже хотел было подать ей салфетку, показать: надо вытереть вот здесь на щеке, но вовремя остановил себя. Приходилось следить за собой, следить за каждым словом, за каждым жестом и держать на расстоянии. Подхватишь этот лёгкий тон и будто приблизишь человека к себе, ненужно приблизишь. Вот и тогда старался понять, сколько здесь наигрыша?
Но чувствовал только живое участие и, наверное, поэтому одну пуговицу всё-таки расстегнул. Ведь мог встать и, сославшись на дела, уйти, но сидел и слушал этот переливчатый голос, что всё говорил и говорил ненужные, но приятные слова. Приятно было видеть весёлые серые глаза, красивый рот с тугими, не накрашенными розовыми губами, блестящие фарфоровые зубы, на одном застрял зелёный листик салата. Женщина была красива и без грима, а это такая редкость…
Она сняла с него очки, надела на свой ровный носик: «Ничего не вижу! Как ты в них ходишь?.. Давай выпьем… Ты полней, полней наливай, вина, жалко что ли?.. Нет, мне это нельзя есть… Дай мне вот ту тарелочку… Слушай, приходи на премьеру, режиссёр — педрила, фильмец говённый, но я там ничего… Нет, ты понимаешь, понимаешь…» — придвинулась женщина к самому уху. А он вдруг озаботился: хорошо ли оно выбрито? Тогда занимало и это, особенно после того, как близко увидел заросшее мхом ухо известного политика. Но что он должен понимать, актриса рассказать так и не успела…
Приятные воспоминания были прерваны самым грубым образом. За стенкой кто-то громко заспорил, послышались крики, и стукнуло так, что встрепенулся хозяин и сонно, но чётко проговорил: «Что это у тебя всё из рук валится?» Он повернулся к нему и спросил: «У вас всегда так?» Но Алексей Иванович не ответил, снова затих. А он ещё долго ворочался с боку на бок и всё разглядывал причудливые тени на потолке, а воспоминания не оставляли, и всё возвращали в отлетевшую жизнь.
…Помнится, тогда принесли сложенный листок, кто-то постарался, решил: надо выручать. И он как очнулся: да-да, пора! Надо было ехать, дела были нескончаемы. На прощанье он поцеловал актрисе руку. Маленькая рука оказалась почему-то шершавой, может, поэтому женщина чуточку смутилась: не надо, зачем?
