Ровно в полночь на галечном пляже за домом Урсулы-Цирцеи по обычаям илинойцев вспыхнул поминальный костер. Из всей большой семьи, которую Деметрис Паулюс (Дмитрий Павлов) и его жена Вена Саймон из племени оджибвеев создали на острове Кипрос, остались только двое: он и его старшая дочь Урсула. После Вены Саймон, умершей почти сто лет тому назад, у Деметриса были еще двенадцать жен, которые родили ему в совокупности полсотни детей.
Вена Саймон родила ему семерых, причем, дважды, по двойне, а один раз сразу троих. Вот имена их детей: Медвежонок, Урсула, Сара, Лира, Жимаган, Ричи и Леон.
По-разному сложились их судьбы. Медвежонок пропал без вести в арктических льдах. Сара и Лира умерли во время эпидемии чумы. Жимаган погиб при пожаре своего дома, спасая жену и детей. Ричи и Леон пали на поле брани: встав спиной, друг к другу, они так отчаянно рубились мечами, что поразили своим мужеством и отвагой самого Алхана – великого полководца джурджени, который приказал своим воинам воздать им воинские почести и передать их тела родственникам.
Известие о гибели младших братьев Урсулу особенно огорчило, так как после смерти Вены Саймон она заменила им мать.
– Ты, надеюсь, жестоко отомстил джурджени за их смерть?– спросила Урсула, когда, уложив его спать на втором этаже дома, присела подле него на большой кровати из красного кедра, которую он сам когда-то смастерил.
Вопрос, который задала ему Урсула, живо напомнил ему про ожесточенные споры, которые ему пришлось вести в Народном собрании с некоторыми демагогами, упрекавшими его за то, что он не возглавил народное ополчение и не обнажил против джурджени свой "огненный клинок". Услышав его ответ, Урсула удивилась, но, поразмыслив, решила, что его отец поступил правильно.
– Месть,– сказал Деметрис,– это – слепой гнев. Я, конечно, отомстил, но не джурджени, а тем трусам, которые, бросив оружие, оставили Ричарда и Леонида сражаться и умирать в одиночестве. С Алханом – вождем союза племен джурджени – мне удалось найти общий язык. В результате переговоров джурджени и илинойцы договорились о разделе сферы влияния в Прибайкалье. Мои дочери Ирина и Галатея стали женами его сановников, а дочь Алхана вышла замуж за Тимофея сына Жимагана, то есть за моего внука.
– И кто же ты теперь среди иллинойцев: царь, король, министр? – поинтересовалась она.
– Сейчас я архонт. У нас, видишь ли, демократия. Никто не имеет права занимать какую-либо государственную должность дольше, чем на два срока по четыре года,– объяснил он.
Перед тем, как Деметрис заснул, Урсула вколола ему антиоксиданты и антибиотики, – те самые которые она забрала с "Фантома", чудесным образом, обнаружившимся в Коровьем заливе. В том, что лекарства, даже герметически упакованные, пролежав в батискафе на дне Байкала тысячи лет, ему помогут, Деметрис сильно сомневался. Не помогли же они Вене Саймон, когда она заболела пневмонией и за неделю угасла! Об этом он хотел напомнить Урсуле, но не успел, так как почувствовал, что его непреодолимо тянет ко сну. Веки его наливались тяжестью, тогда как тело его превращалось в легкую пушинку; вот, казалось, дунет ветер, и он куда-то полетит.
– Снотворное "Тысяча и одна ночь". Она вколола мне препарат лечебного сна…,– догадался он, вспомнив название лекарства и первые ощущения, которые появляются после его приема.
– Спокойной ночи, отец,– прошептала Урсула и подошла к маленькому дивану, на котором, накрывшись одеялом из птичьего пуха, беспокойно ерзал Авесалом. Она осветила его фонариком, который горел в ее руке сам по себе без помощи какой-либо батарейки. Да и сама она светилась в темноте, словно фосфоресцирующая медуза.
– Ты почему не спишь?– спросила она его на языке, на котором только что разговаривала с его прадедом.
– Деда не помрет?– всхлипнул мальчик, удивив Урсулу знанием "лингва фортран".
– Пока я жива, он не умрет,– уверенно заявила она.
– А где вы будете спать? Мы, наверное, заняли ваши спальные места,– озабоченно поинтересовался Авесалом.
– Увы, малыш, в последние годы мне что-то не спится. Если нет шторма, я заплываю в море, и подолгу, иногда до рассвета, раскачиваюсь на волнах. Иногда ко мне подплывают дельфины, и я сажусь к кому-нибудь из них на спину, и они катают меня вокруг моего острова. Дельфины, если ты знаешь, тоже никогда не спят,– иначе бы они захлебнулись…,– раскрыла она некоторые подробности своей одинокой жизни.
– Здорово! Как бы я хотел прокатиться верхом на дельфине!– воскликнул Авесалом.
– Так в чем же дело! Пошли! Я попрошу Цви-Цви – самую смирную из знакомых мне дельфиних, чтобы она тебя покатала. Она даже накормит тебя своим молоком, которое вкуснее, чем коровьи сливки,– предложила она, а затем быстро подошла к окну, из которого открывался вид на море, и распахнула его.
В помещение ворвался свежий воздух, насыщенный запахом моря, и Авесалом явственно услышал вместе с шумом прибоя щелчки и пересвисты подплывающей к бухте стаи дельфинов.
II
– Дмитрий Васильевич! Проснитесь, беда! – вывел Павлова из глубокого сна чей-то встревоженный голос.
Павлов открыл глаза и его, как током шарахнуло. Он увидел себя лежащим на койке в больничной палате. Над ним склонился незнакомый молодой человек славянской внешности, в такой же, как и у него, мятой и застиранной пижаме.
– Ты кто?– испуганно спросил его Павлов.
– Я – Женя Сапрыкин. Ваш сосед по "палате N6". Битый час вас тормошу и не могу разбудить. Дона Аурелио санитары, ничего не объясняя, куда-то забрали вместе с вещами. Он только успел мне сказать, как вернуть вашу точку сборки на прежнее место,– волнуясь, сообщил молодой человек.
– Где я?– жалобно спросил Павлов, пропустив мимо ушей упоминание о каком-то "Аврелии" и "точке сброса". Последнее, что он успел запомнить, это – прощание с Березкой, полет сквозь черную бездну, падение на рельсы, огни и шум приближающегося поезда, скрежет тормозов, удар, отбросивший его на несколько метров в сторону насыпи, и провал в памяти…
– Однако, как вас торкнуло! – услышал он чей-то голос и, обернувшись, увидел еще одного незнакомого молодого человека, но уже азиатской внешности, – то ли таджик, то ли узбек. Незнакомец сидел на кровати и подбрасывал и ловил, как мячик, бумажный конус. На нем был синий хлопчатобумажный халат с белыми звездами, а на голове тюбетейка.
– Какое сегодня число, месяц и год?– взмолился Павлов.
– Двадцать второе июня тысяча девятьсот девяностого года,– сообщил незнакомец, назвавший себя Сапрыкиным.
– Солнцеворот! Вот оно что! И все же, где я? В Москве, Новосибирске, на том свете?– воскликнул Павлов, радуясь тому, что он жив и даже не покалечен, и находится в больнице, а не в таежной глуши в дебрях исторических времен.
– Я, кажется, все понял! Вы, пожалуйста, не волнуйтесь,– торопливо заговорил молодой человек, представившийся Сапрыкиным, и, понизив голос до шепота, сообщил: Вы в Москве в Институте судебно-медицинской экспертизы имени Сербского.
– Боже ты мой! Неужели я что-то натворил?– с ужасом подумал Павлов и на всякий случай спросил: Давно?
– Всего лишь пятый день. Вас освидетельствуют на наличие шизофрении, и я советую вам не рассказывать никому, и особенно врачам, о том, где вы были и что вы делали до того, как я вас разбудил,– участливо посоветовал Сапрыкин.
– Я заблудился во времени…,– начал было рассказывать о себе Павлов, но осекся, заметив, что, разбудивший его молодой человек делает ему знак, приложив указательный палец к губам.
– Я не сумасшедший!– в отчаянии хотел закричать Павлов, и, вдруг, почувствовал, что горло его перехватил спазм.
– Я не сумасшедший,– тихо сказал он, перейдя на шепот.
– Мы вас поздравляем, но вынуждены огорчить: мы – сумасшедшие. Я – Заратустра, а мой товарищ по несчастью – Фридрих Карлович Ницше,– на полном серьезе сообщил молодой человек азиатской внешности.
