– Они, я думаю, споткнулись.

– Да уж понятно, – согласился полицейский и, выковырнув носком сапога из откинутой руки нападавшего на меня нож, сунул его между плит поребрика и сломал лезвие.

– Ладно. Вам, ребята, лучше пойти в другой район.

И мы ушли. Я был рад, что Пат с Котенком не стали подымать дело. Вообще-то покушение штатских на военнослужащего – штука серьезная, но какого черта? Все по справедливости. Сами полезли, сами и получили. Все нормально.

Хорошо, что в увольнение мы ходим без оружия, и нас тренировали отключать не убивая! Ведь все, что мы делали, шло на одних рефлексах. Я до последнего не верил, что они на нас полезут, а потом уже действовал не думая. Вообще ни о чем не думал, пока драка не кончилась.

Вот тогда я до конца понял, насколько изменился.

Мы пошли обратно на станцию и сели в автобус до Ванкувера.

Сразу, как мы прибыли в лагерь Спуки, нас начали обучать технике бросков. Когда доходила очередь, наш взвод (полностью укомплектованный взвод – а назывались мы все еще ротой) перебрасывали на северный космодром Уолла-Уолла, сажали на корабль, поднимали в космос, производили бросок, там мы проделывали все упражнения и собирались к маяку. Всех дел на день. С восьмью ротами выходило поначалу даже меньше, чем по броску в неделю, но потом стало и по нескольку раз в неделю – ряды наши продолжали редеть. А броски пошли сложней – в горы, в арктические льды, в австралийские пустыни, когда же мы кое-чему научились – то и на поверхность Луны, где капсула сбрасывается с высоты в несколько сот футов и потому взрывается, едва отстрелившись. Нужно было живо оглядеться и приземлиться только на двигателях скафандра (воздуха там нет, и парашют бесполезен), при этом плохая посадка могла разгерметизировать скафандр, после чего находящемуся внутри остается только задохнуться.

Причиной истощения наших рядов были несчастные случаи – смерти, ранения, а некоторые просто отказались войти в капсулу, и их даже не ругали, их просто отвозили назад в лагерь и тем же вечером увольняли. И даже тот, кто сделал несколько бросков, мог вдруг запаниковать и отказаться… и инструкторы говорили с ним мягко, будто с другом, который внезапно захворал.

Я никогда не отказывался войти в капсулу – зато узнал, что такое дрожь. Меня трясло каждый раз, как дурачка пуганого. Да и сейчас трясет.

И все же, пока ты не прошел броска, ты не боец.

Рассказывают такую байку – может, и выдуманную – про МП, который осматривал Париж. Посетив Дом инвалидов, он посмотрел гробницу Наполеона и спросил часового, француза:

– А это кто?

Француз был ужасно оскорблен:

– Мосье не знает?! Это гробница Наполеона – Наполеон Бонапарт был величайшим воином всех времен и народов!

МП немного поразмыслил, а потом спросил:

– Да? А где же он выбрасывался?

Все это, конечно, выдумки – там, снаружи, есть громадная надпись, объясняющая, кем был Наполеон. Однако думать о нем МП должен был именно так.

Наконец подготовка кончилась.

Я вижу, что почти ни о чем не рассказал. Ни слова о большей части нашего оружия, ни слова о том, как мы бросили все и три дня тушили лесной пожар, ни слова о той тревоге, которая оказалась настоящей боевой, но мы не знали этого, пока все не кончилось, ничего о том дне, когда сдуло кухонную палатку, вообще ни одного упоминания о погоде – а ведь, вы уж мне поверьте, погода для нас, «пончиков», штука очень важная – особенно дождь и грязь. Но что погода так уж важна – нам только там казалось; сейчас-то для меня все это выглядит сплошной ерундой. Вся погода за то время подробно описана в метеосводках-ежегодниках, их вы можете достать везде, и там изложено все что надо.

Вначале в нашем полку было 2009 человек, а теперь стало 187: четырнадцать умерли (один был казнен, и имя его вымарано из списков), а остальные поувольнялись, были выгнаны, переведены, получили отставку по здоровью или еще как-нибудь. Майор Мэллой сказал краткую речь, каждый из нас получил сертификат, мы в последний раз прошли к осмотру, а затем полк был расформирован, и знамя его зачехлено до той поры, пока через три недели не понадобится снова, чтобы напоминать еще паре тысяч шпаков, что они – воинская часть, а не так себе толпа.

Теперь я был «рядовым обученным», и перед моим личным номером вместо букв РН появились РО. Большой день!

Может быть, самый большой в моей жизни.

Я считал себя рядовым обученным до тех пор, пока не явился на корабль. Что ж, разве есть такой закон – против ошибочного мнения?! И похоже, я не упомянул, как Земная Федерация перешла из состояния мира в состояние чрезвычайного положения, а затем и войны. Я этого и сам как-то не заметил. Почти. Когда я вербовался, был мир, нормальное состояние, как все считают (а кто же сочтет нормой что-то другое?). Потом, уже в лагере Кюри, мы перешли в чрезвычайное положение, но меня и тогда мало что волновало, кроме того, что капрал Бронски думает о моей прическе, униформе, снаряжении и боевой подготовке, и – что было еще важнее – что по тем же поводам думает сержант Зим. И в любом случае чрезвычайное положение – все равно еще мир.

Мир – это такое положение дел, когда штатский не обращает внимания на погибших в бою солдат, которые не попадают на первые полосы газет. Если, конечно, не гибнет его родственник. Но вряд ли было в истории такое время, когда «мир» означал отсутствие всяких боев вообще – по крайней мере, я такого не припомню. Когда я прибыл в мою первую часть, «Котята Вилли», известную также как рота К, Третий полк первой МП-дивизии, и вместе с ними погрузился на «Вэлли Фордж» (со своим чуть ли не липовым сертификатом в кармане), война фактически шла уже несколько лет.

Историки до сих пор не могут сговориться, как ее называть – Третья Космическая, или Четвертая, или, может, лучше Первая Межзвездная. Мы называли ее просто войной с багами, если вообще называли. Во всяком случае, историки считают, что все началось гораздо позже моего назначения в мою первую часть и погрузки на корабль. Все, что происходило до того, потом называли «пограничными инцидентами», «столкновениями патрулей» или «превентивными акциями». Но ты все равно умрешь, где бы тебя ни шлепнуло – в инциденте или на войне.

По правде сказать, солдат видит войны не больше, чем шпак, разве что маленький кусочек пространства-времени, в котором воюет сам. В остальное время он гораздо больше занят отдыхом, разными капризами сержантов, да еще – как бы спереть чего-нибудь с камбуза между принятиями пищи. Тем не менее, когда мы – Котенок Смит, Эл Дженкинс и я – присоединились к Котятам Вилли на Лунной Базе, у каждого из них на счету имелось не по одному боевому броску: они уже были солдатами, в отличие от нас. Правда, над нами не шутили, как обычно над новенькими, а сержанты и капралы казались подозрительно мягкими в обращении – после рассчитанной неприязни наших инструкторов.

Вскоре мы обнаружили, что это мягкое обращение просто имеет в виду, что мы пока никто и нас даже пробирать нечего, пока мы не докажем в броске – настоящем броске, – что способны заменить тех, настоящих «котят», которые дрались и погибли и чьи места мы сейчас не по чину нагло занимаем.

Подумать только, как же зелен я был! Пока «Вэлли Фордж» оставался на Лунной Базе, я раз наткнулся на командира полувзвода; он только что собрался в увольнение и был одет по полной форме. В мочке левого уха у него была серьга – отлично сработанный крошечный золотой череп, а под ним вместо обычных скрещенных костей, как на древнем «Веселом Роджере», – целая вязанка золотых крошечных косточек, слишком мелких, чтобы их можно было сосчитать.

Дома я часто носил серьги или еще какие-нибудь украшения, когда шел на свидание. У меня были просто прекрасные клипсы с рубинами, большими, как ноготь моего мизинца, принадлежавшие еще маминому деду. Драгоценности мне нравились, но все такое пришлось оставить дома. Однако вот же штука, которую отлично можно носить с формой! Уши мои проколоты не были – мама не одобряла такого украшательства у мальчиков, – но можно заказать ювелиру и клипсу… деньги от подъемных еще оставались, и надо было их на что-то потратить, пока не испортились.