— Послушайте, мы все это уже проходили. Второй раз один и тот же номер смотреть уже неинтересно. У вас что, нет записи нашей беседы с вашим весьма талантливым двойником?
Как ему ни хотелось отрицать существование работающих на него хамелеонов, Торстерну хватило ума не говорить того, что полностью противоречило бы его мыслям. Он не мог рассчитывать, что ему удастся обмануть кого-то словами, но мог вести себя уклончиво, оттягивая время.
— Я не знаю подробностей того, о чем вы говорили с Грейторексом,— честно заявил он.— Мне известно только, что он мертв и что вы приложили к этому руку. И мне это не нравится.
Голос его стал жестче.
— И вам, в конце концов, тоже это не понравится!
Чарльз коротко рассмеялся.
— Какая прекрасная и живая картина с изображением повешенных! У вас очень богатое воображение. Мне нравится, как вы представляете себе их высунутые языки, черные и распухшие. Вот только некоторые детали не вполне точны. Узлы не на том месте, и у меня все-таки не обе ноги левые.
— Мало того, что вы читаете мои мысли, так я еще вынужден терпеть их критику? — спросил Торстерн Рэйвена.
— Он просто не может удержаться. Садистское наслаждение требует соответствующих комментариев.
Под взглядом пленника Рэйвен прошелся взад и вперед по комнате.
— Ошибочно приняв за вас Грейторекса, мы попросили его не вмешиваться в дела Земли. Он в ответ начал кормить нас всякой чушью — так, словно привык к этому с пеленок. Мы честно его предупредили, что вмешательство в чужие дела вряд ли кому понравится. Он продолжал вести себя в том же духе. Сколь бы великолепным ни был этот спектакль, Грейторекс оказался жертвой навязанных ему ограничений.
— Каким образом? — хмуро спросил Торстерн.
— Поскольку он не был вами, принять серьезное решение от вашего лица он не мог. Зная вас, он просто не осмелился бы на такое. Ему оставалось только лезть из кожи вон, играя роль, которой он был так хорошо обучен. В силу своего специфического положения он был лишен инициативы, которая могла бы его спасти,— Рэйвен развел руками,— В итоге он мертв.
— И теперь вы об этом жалеете?
— Жалею? — Рэйвен повернулся к Торстерну лицом, в глазах его вспыхнули серебристые искорки.— Нет, конечно! Нас это совершенно не волнует!
Торстерн почувствовал, что по спине его побежали неприятные мурашки. Стремясь к желаемой цели, он сам мог быть жесток и хладнокровен, но никогда не демонстрировал это со столь откровенным бессердечием, выражая хотя бы формальную скорбь по покойному. Если от Грейторекса — который был виноват куда меньше его самого, Торстерна,— отмахнулись беспечно, как от кучи мусора...
— Похоже, садистское наслаждение знакомо и вам,— здраво рассудил Торстерн.
— Ошибаетесь. Случившееся нас не радует, но мы и не предаемся печали. Словом, относимся к этому с полным безразличием.
— Что, по сути, сродни садистскому наслаждению.
То был самый подходящий момент, чтобы позвать на помощь телепатический патруль, если бы таковой оказался неподалеку.
— Не знаю, как вы это сделали, но я считаю это убийством!
Вошла Мэвис с кофейником и чашками. Налив кофе для троих, она поставила на стол блюдце с печеньем и молча удалилась.
— Хотите поговорить об убийствах? — спросил Рэйвен.— Очень подходящая для вас тема.
Торстерн понял, что камень брошен в его огород — причем совершенно незаслуженно. Кем бы он ни был, кровожадным монстром он не являлся. Да, он действительно занимался тем, что жалкие земляне считали возможным называть необъявленной войной,— но на самом деле это было освободительным движением. Да, погибло несколько человек, несмотря на указания наносить удары с минимальными жертвами и максимальным экономическим ущербом.
Нескольких смертей не избежать. Он одобрял лишь те, что были абсолютно необходимы для достижения его целей,— но не более того. И даже в этом случае выражал подобающую случаю скорбь. Он был одним из самых гуманных завоевателей в истории, стремившимся добиться наиболее значимых результатов с наименьшими потерями.
— Не будете ли любезны объясниться? Если вы обвиняете меня в массовых убийствах, я бы хотел, чтобы вы привели хоть один пример.
— В прошлом имели место лишь отдельные случаи. Но в будущем возможны куда большие жертвы — если вы сочтете необходимым продолжать и если проживете так долго.
— О боже, еще один предсказатель! — заметил Чарльз, на этот раз вполне серьезно, с видом мрачного пророка.
— Только вам одному известно,— продолжал Рэйвен,— насколько это правдиво, насколько далеко вы готовы пойти, какую огромную цену намерены заплатить, чтобы стать властелином мира. Это записано в глубинах вашего разума светящимися огненными буквами: «Ни одна цена не может быть слишком высока».
Торстерн не нашел ответа. Он знал, чего добивается. Он хотел обойтись малой кровью, наименьшими затратами. Но если цена сопротивления поднимется до небес — в смысле денег или жизней,— придется-таки заплатить, пусть с сожалением, но заплатить.
В данный момент, в руках этой надоедливой парочки, он был беспомощен. Они могли положить конец его упрямым амбициям, они могли покончить и с ним самим также, как покончили с Грейторексом. Торстерн нисколько не сомневался, что они способны это сделать. Но вот захотят ли — пока оставалось неясным. Он бы на их месте не мучился угрызениями совести.
Тайком, надеясь, что никто не заметит, он перевел взгляд на дверь — но так и не смог подавить свои мысли, как ни старался. Если даже какой-нибудь патруль и подслушал разговор про убийства, патрульные вовсе не обязательно должны были немедленно ворваться в дом. Сперва они могли отправиться за крепкой поддержкой. Но в любую минуту они могут оказаться здесь — и тогда у него появится шанс освободиться.
Рэйвен все еще продолжал говорить, но Торстерн слушал его вполуха.
— Если бы целью вашего венерианского националистического движения было добиться самоуправления, может, мы и посочувствовали бы ему, несмотря на всю жестокость ваших методов. Но на самом деле это движение не то, чем кажется. По вашим мыслям можно прочесть, что для вас оно — лишь инструмент захвата власти, к которой вы так стремитесь. Вы всего лишь несчастная гусеница!
— А? — снова повернулся к нему Торстерн.
— Вы всего лишь несчастная гусеница, которая прячется от света, извиваясь в темноте, и панически боится тысячи вещей, включая безвестность.
— Я ничего не...
— Вот почему вы жаждете мелочной власти над колонией таких же гусениц, пусть даже на краткий миг в потоке быстротекущего времени. А потом вы исчезнете — навсегда, обратившись в прах. Пустое имя в бесполезной книге, которое будут произносить близорукие историки и проклинать скучающие школьники. В отдаленном будущем какого-нибудь непослушного растрепу могут в наказание заставить писать про вас утомительное сочинение. Взлет и падение императора Эммануила,— Рэйвен громко и презрительно фыркнул.— По-вашему, это бессмертие?
Для Торстерна это было уже чересчур. Несмотря на всю свою толстокожесть, он имел одно уязвимое место. Он обожал, когда его оскорбляли, тем самым подтверждая его силу и власть. Он ценил враждебность, поскольку она льстила его тщеславию, показывая, что его боятся, Зависть он считал тайной формой почитания. Ненависть лишь возвеличивала его. Единственное, чего он не в силах был вынести,— когда его считали ничтожеством.
Побагровев, он вскочил на ноги, вытащил из кармана три фотографии и швырнул на стол.
— У вас на руках хорошие карты, но я уже видел их! — рявкнул он.— Атеперь взгляните на мои. Не на все, ибо остальных вы не увидите никогда!
Взяв верхнюю фотографию, Рэйвен невозмутимо взглянул на нее. То был снимок его самого, сделанный крупным планом,— не слишком хороший, но вполне узнаваемый.
— Это фото каждый час показывают по спектровидению,— со злобным удовлетворением сказал Торстерн.— Копии раздают всем патрулям. К завтрашнему полудню все будут знать вас в лицо — а обещанная награда лишь ускорит поимку.
