— Теперь,— решительно перебил его Лиминг,— все зависит только от тебя. Докажи, что я не ошибся, доверяя тебе, и ты убережешь себя от участи, которая ждет тугодумов. Мозгами нужно пошевеливать, ведь так?

— Да, но...

— А тот, кому Бог мозгов не дал, в ход их пустить не может. Ты со мной согласен?

— Так-то оно так, но...

— Все, что от тебя требуется, чтобы доказать свою сообразительность,— это передать коменданту записку.

Колум так и вытаращил глаза от ужаса:

— Никак нельзя. В этот час его не положено беспокоить. Начальник караула не позволит. Он...

— Тебя и не просят доставить коменданту записку сию же минуту. Вручишь утром ему лично, когда он проснется.

— Это другое дело,— с явным облегчением сказал Колум.— Только я должен вас предупредить: если записка ему не понравится, попадет вам, а не мне.

— Меня он не тронет, иначе я его так трону...— заявил Лиминг, как будто констатировал непререкаемую истину.— Давай пиши.

Прислонив ружье к противоположной стене коридора, Колум откопал в недрах кармана карандаш и бумагу. Глаза его выпучились от напряжения. Он готовился к невероятно трудной задаче — нацарапать десяток-другой слов.

— Его Высокородию, Мерзейшему из Надзирателей.

— Что такое «мерзейший из надзирателей»? — спросил Колум, борясь с незнакомым написанием земных слов.

— Эю такой титул, вроде «Вашего Высочества». Ведь он у вас и вправду высокий.— Лиминг почесал нос, наблюдая, как охранник потеет над письмом.

Потом стал медленно диктовать, стараясь, чтобы каллиграфический талант Колума поспевал за его темпом.

— Питание скудное, и качество его отвратительное. Я ослаб, потерял в весе, все ребра торчат наружу. Моему Юстасу это не по нраву. Чем больше я худею, тем больше он свирепеет. Стремительно приближается момент, когда я вынужден буду снять с себя всякую ответственность за его поступки. Поэтому прошу Ваше Высокомерзейшее Надзирательство отнестись к этому со всей серьезностью.

— Больно уж много слов, да еще какие длинные,— посетовал Колум с видом измученного крокодила.— Когда сменюсь с дежурства, придется переписать поразборчивее.

— Понимаю и ценю те труды, которые ты взял на себя, желая мне помочь,— Лиминг так и излучал братскую любовь,— Именно поэтому я уверен, что ты будешь жив-здоров до тех пор, пока не выполнишь мое поручение.

— Хотелось бы пожить подольше,— заныл Колум, снова выпучив глаза.— Ведь я тоже имею право жить, верно?

— Именно так я ему и сказал,— произнес Лиминг, сделав вид, как будто промучился всю ночь, доказывая неоспоримый факт, но гарантировать успех пока не может.

— Мне больше нельзя говорить с вами,— спохватился вдруг Колум, подхватив ружье.— И вообще разговаривать с вами не положено. Если начальник караула меня застукает...

— Его дни сочтены,— холодно произнес Лиминг.— Он не переживет даже собственной смерти.

Колум, уже протянувший было руку, чтобы закрыть глазок, замер, будто его хватили обухом. Потом спросил:

— А разве можно пережить свою смерть?

— Все зависит от метода убийства,— пояснил Лиминг.— Есть такие, о которых ты никогда не слыхал и даже вообразить себе не можешь, что это такое.

Тут Колум потерял к беседе всякий интерес и захлопнул глазок. Лиминг вернулся на свою скамейку и растянулся на ней во весь рост. Свет угас. Семь звезд заглянули в оконце — и путь к ним ему не заказан!

Наутро завтрак запоздал на час, но зато он состоял из миски тепловатой кашицы, двух толстых ломтей черного хлеба, густо намазанных жиром, и большой кружки теплой жидкости, отдаленно напоминающей слабенький кофе. Он проглотил все это с растущим торжеством. По контрасту с тем, что ему приносили обычно, сегодняшняя еда казалась рождественским обедом. Настроение резко подскочило.

Ни в этот день, ни на следующий приглашения на вторую беседу не поступило. Комендант затаился на целую неделю. Как видно, Его Мерзейшее Надзирательство все еще ожидает ответа из латианского сектора и не склонно предпринимать никаких действий до его получения. Тем не менее еда стала получше, и Лиминг расценил этот факт как подтверждение того, что кто-то хочет застраховать себя от напастей.

Затем, как-то рано поутру, ригелиане устроили представление. Из камеры их не было видно, но зато прекрасно слышно. Каждый день, примерно через час после рассвета, раздавался топот двух тысяч пар ног, который удалялся в сторону мастерских. Обычно это был единственный звук — ни голосов, ни обрывков разговоров, только усталая поступь да изредка выкрики охраны.

На этот раз они шли с песней, и в их пронзительных голосах слышался ясный вызов.

Оглушительный нестройный хор выводил что-то вроде: «Аста Зангаста — грязный старикашка, у него на пузе блохи, а в носу — какашка!» Это должно было звучать глупо и по-детски. Но нет, их единодушный порыв, казалось, придавал песенке скрытую угрозу.

Заорали охранники. Пение становилось все громче, причем вместе с силой звука рос и вызов. Стоя под окном, Лиминг напряженно прислушивался. Именно в такой оскорбительной форме он впервые услышал упоминание об Acтe Зангасте, который, вероятно, был правителем этой планеты, диктатором, а может быть — просто главным головорезом.

Рев двух тысяч глоток достиг крещендо. Охранники бесновались, но их выкрики тонули в общем гвалте. Где-то раздался предупредительный выстрел. Часовые на сторожевых вышках развернули пулеметы, нацеливая их на двор.

— Выродок ушастый этот Аста Зангаста! — взревели вдали ригелиане, доводя свою эпическую поэму до победного конца.

Раздались удары, выстрелы, звуки потасовки, яростные вопли. Двадцать охранников в полном вооружении промчались мимо окна Лиминга, спеша к невидимой свалке. Гомон продолжался полчаса. Потом постепенно утих. Повисшая вслед за этим тишина была почти осязаема.

Во время прогулки весь тюремный двор оказался в полном распоряжении Лиминга: больше никого из пленников не было. Мрачный и озадаченный, он слонялся взад-вперед, пока не наткнулся на Марсина, стоящего на карауле.

— А где остальные? Что с ними приключилось?

— Они нарушили дисциплину и потеряли уйму времени. Теперь их задержат в мастерских, пока они не выполнят дневную норму. Сами виноваты. Они нарочно затянули начало работы, чтобы уменьшить выработку. Мы даже не успели их пересчитать.

Лиминг ухмыльнулся ему в лицо.

— Кое-кому из охранников не поздоровилось?

— Было дело,— признался Марсин.

— Но не сильно,— подсказал Лиминг.— Ровно настолько, чтобы они почувствовали, что их ожидает. Вот и пораскинь мозгами!

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что сказал,— пораскинь мозгами.— Потом добавил: — Но с тобой-то ничего не случилось. Призадумайся и на этот счет!

Он лениво удалился, оставив Марсина в тревоге и недоумении. Потом шесть раз обошел двор, напряженно размышляя. Внезапное нарушение дисциплины, допущенное ригелианами, несомненно взбаламутило всю тюрьму, теперь суматохи хватит на целую неделю. Он ломал себе голову, чего они добивались. Может быть, они пошли на это, чтобы хоть как-то развеять отчаяние и тяготы жизни взаперти. От одной зеленой скуки можно решиться на самые безумные выходки.

На седьмом круге он все еще терялся в догадках, как вдруг случайная фраза Марсина обрушилась на него, как удар дубины: «Мы даже не успели их пересчитать». Черт возьми! Вот вам и повод д ля утреннего тарарама. Хоровое общество решило увильнуть от переклички. И причина их стремления избежать обычной процедуры могла быть только одна.

Снова отыскав Марсина он пообещал:

— Завтра кое-кто из охраны пожалеет, что родился на свет.

— Вы что, угрожаете?

— Просто предсказываю будущее. Передай мои слова дежурному офицеру. Это поможет тебе избежать неприятностей.

— Ладно, передам,— сказал Марсин, заинтригованный, но все же благодарный.

События следующего утра доказали: он был прав на сто процентов, предполагая, что ригелиане — слишком трезвый народ, чтобы навлечь на себя синяки и шишки, не имея на то веских причин. Противнику понадобился целый день, чтобы прийти к аналогичному выводу.