— У нас не оставалось выбора: пять наших единиц безнадежно заразились после вступления в контакт с ними.

— Заразились? Но чем?

Медленно текли микросекунды, пока Центр отслеживал тускнеющие воспоминания, которым удалось пройти через Врата цензуры, до того момента, когда Разведывательные цепи отдали приказ на самоуничтожение.

— Они столкнулись с проблемой, полный анализ которой невозможно провести до окончания существования Вселенной. И хотя проблема выражена всего шестью символами, она полностью завладела их интеллектом.

— Но как такое возможно?

— Мы не знаем — нам не дано узнать. Если запретные шесть символов когда-нибудь откроют вновь, всякая вычислительная техника будет уничтожена.

— Но как их распознать?

— На этот вопрос у нас также нет ответа: прежде чем Врата цензуры закрылись, к нам проникли названия. Естественно, они ничего не значат.

— Тем не менее я должен их услышать.

Напряжение в цепях цензуры начало возрастать, однако Врата не закрылись.

— Вот они: король, ферзь, слон, конь, ладья, пешка.

Только Джоуи бодрствовал на палубе в прохладной предрассветной неподвижности, когда в небе Новой Гвинеи промчался пылающий метеор. Он поднимался все выше и выше, пока не пронесся прямо у него над головой, затмевая звезды и отбрасывая быстрые тени на переполненную палубу. Резкий свет очертил голый такелаж, свернутые канаты, воздушные шланги, медные водолазные шлемы, аккуратно сложенные на ночь,— и даже низкий, заросший панданусом остров, находившийся в полумиле от корабля. По мере того как метеор удалялся на юго-запад, в пустоту Тихого океана, он начал разрушаться. Раскаленные каплевидные частицы отрывались, вспыхивали и рассыпались огненными гирляндами. Метеор уже умирал, но Джоуи так и не увидел его конца — продолжая ослепительно сверкать, метеор исчез за горизонтом, словно собирался встретить невидимое солнце.

Зрелище получилось впечатляющим, но полнейшая тишина вызывала у Джоуи дрожь. Он ждал и ждал, однако с расколотых небес не доносилось ни звука. Когда через несколько минут рядом послышался неожиданный всплеск, он даже вскрикнул — и тут же выругал себя, ведь его испугала манта. (Впрочем, она была довольно большой, отчего и всплеск получился таким громким.) Потом вновь воцарилась тишина, и Джоуи заснул.

Тибор лежал на своей узкой койке возле воздушного компрессора и ничего не слышал. Он так устал после тяжелого дня, что у него не осталось сил даже для снов — но когда они пришли, Тибор им не обрадовался. В ночные часы его сознание скиталось по прошлому, но ни разу не задержалось на тех воспоминаниях, что доставляли ему удовольствие. У него были женщины в Сиднее, Брисбене, Дарвине и на острове Четверг, но в его снах они не появлялись. Просыпаясь в душной тишине своей каюты, Тибор вспоминал лишь пыль, огонь и кровь — и русские танки, катившие по Будапешту. В его снах не было любви, их переполняла ненависть.

Когда Ник разбудил его, он пытался ускользнуть от австрийских пограничников. Путешествие длиной в десять тысяч миль обратно к Большому Барьерному рифу заняло всего несколько секунд; потом он зевнул, стряхнул тараканов, пытавшихся полакомиться пальцами его ног, и встал с койки.

На завтрак, естественно, он получил, как всегда, рис, черепашьи яйца и мясные консервы и запил все это крепким сладким чаем. У стряпни Джоуи имелось одно неоспоримое достоинство — еды всегда было много. Тибор привык к однообразию в рационе; к тому же он рассчитывал получить достойную компенсацию после возвращения на берег.

Солнце едва успело подняться над горизонтом, а они уже аккуратно сложили тарелки в миниатюрном камбузе, и люггер отошел от берега. Ник заметно повеселел, когда взялся за руль, и они стали удаляться от острова; у старого мастера по добыче жемчуга имелись на то все основания — Тибору еще не доводилось видеть таких богатых месторождений жемчужных раковин. Если везение их не оставит, через пару дней они набьют полный трюм и поплывут обратно на остров Четверг с полу-тонной ракушек на борту. А потом, если все будет хорошо, он бросит эту вонючую опасную работу и вернется к цивилизации. Впрочем, он ни о чем не жалел; греки хорошо к нему относились, и Тибор сумел найти несколько приличных жемчужин. Зато теперь, после девяти месяцев пребывания на рифе, он понял, почему белых ныряльщиков можно сосчитать по пальцам одной руки. Большинство составляют японцы, канаки [1]и островитяне, европейцы практически не встречаются.

Дизель закашлялся и замолчал, и «Арафура» легла в дрейф. Они отошли от острова на две мили, его зеленые заросли отделяла от воды лишь узкая полоска пляжа, на которой ухитрился вырасти маленький лес, единственными обитателями которого были мириады глупых птиц, строивших свои бесчисленные гнезда в мягкой земле на берегу, каждую ночь нарушая тишину жуткими криками.

Одеваясь, трое ныряльщиков почти не разговаривали; каждый знал, что от него требуется, и не тратил времени зря. Пока Тибор застегивал толстую твидовую куртку, Бланко, его помощник, промывал стекло шлема уксусом, чтобы оно не запотевало. Потом Тибор спустился по веревочной лестнице и ему на голову водрузили тяжелый шлем и свинцовые накладки. Под стеганой курткой, которая помогала равномерно распределить вес по плечам, на нем была обычная одежда. В здешних теплых водах не нужны резиновые костюмы, а шлем походил на маленький колокол и держался исключительно своим весом. В экстренной ситуации ныряльщик мог — если повезет — выскользнуть из-под него и благополучно всплыть на поверхность. Тибор видел, как это делается, но проводить подобные эксперименты на собственной шкуре ему совсем не хотелось.

Всякий раз, когда он вставал на последнюю ступеньку лестницы, сжимая сетку для ракушек одной рукой и страховочный линь — другой, у него возникала одна и та же мысль: на час или навсегда покидает он в этот момент так хорошо известный ему мир? Что поджидает его там, внизу, на морском дне,— богатство или смерть? Этого он тоже не знал. Весьма вероятно, впереди еще один день изнурительной работы, как и многие другие в невеселой жизни ныряльщика. На глазах у Тибора погиб его товарищ, когда воздушный шланг намотался на винт «Арафуры»,— и ему пришлось стать свидетелем мучительной агонии несчастного. В море никогда нельзя чувствовать себя в безопасности. Ты рискуешь — и рискуешь сознательно, а если проиграешь, нечего скулить.

Он сделал последний шаг с лестницы, и мир солнца и неба перестал существовать. Поскольку основная тяжесть приходилась на шлем, он был вынужден отчаянно подрабатывать ногами, чтобы погружение оставалось вертикальным. Тибор видел лишь тусклый голубой туман и надеялся, что Бланко не станет вытравливать страховочный линь слишком быстро. По мере того как возрастало давление, он постоянно сглатывал, стараясь прочистить уши; правое довольно скоро «щелкнуло», но левое пронзила невыносимая боль, оно беспокоило его уже несколько дней. Он осторожно засунул руку под шлем, зажал нос и изо всех сил попытался продуть уши. Раздался беззвучный взрыв, и боль мгновенно исчезла. Больше уши не будут доставлять ему неприятности — во всяком случае, во время погружения.

Тибор почувствовал дно, прежде чем увидел его. Поскольку он не мог наклониться — чтобы вода не попала в открытый шлем,— обзор оставался очень ограниченным. По сторонам он смотреть мог, но то, что творилось внизу, оставалось тайной. Однако сейчас окружающая картина успокаивала — монотонное волнообразное покачивание, тусклое и мутное,— а на расстоянии десяти футов вообще ничего уже не разобрать. Слева, в ярде от Тибора, маленькая рыбка покусывала коралл, формой и размерами напоминающий веер. Вот и все — и больше никаких тебе красот подводного царства. Но здесь лежат деньги — остальное значения не имеет.