– Я не собираюсь переделываться!

– Он не станет менять тебя, он лишь вернет тебе то, что ты когда-то потеряла, и сделает тебя такой, какой ты была прежде.

– Я не нуждаюсь в том, чтобы он что-то со мной делал.

– И ты не хочешь попытаться сделать правильно то, в чем прежде ты ошиблась?

– Нет, не хочу, – ответила принцесса, процеживая слова сквозь стиснутые зубы.

В доме словно проснулся ветер и дул беззвучно, не производя ни малейшего шороха, и вода стала подниматься, и ее волны не плескались и не всхлипывали. Она была холодна, но не сковывала, не парализовала. Она поднималась незаметно и бесшумно. Я не чувствовал ее, пока не заметил, что она поднимается. Я видел, как она поднялась и закачала Лилит. Медленно вода накрыла ее, неспособную сопротивляться, и не схлынула до тех пор, пока не уложила ее на лавку. Затем она быстро стекла куда-то прочь.

Борьба мыслей, осуждающих и оправдывающих, снова началась и пробудила ярость. Душа Лилит была обнажена и открыта для всепроникающего чистого света, который так мучил ее. Она начала стонать, глубоко дышала, а затем шептала что-то, словно в надежде на собственное спасение: ее королевство разваливалось на части; оно разделилось и восстало против себя самого. Какое-то время она ликовала, словно праздновала победу над худшим из своих врагов, и плакала; тут же она корчилась словно бы в объятиях друга, которого ненавидела всей душой, и смеялась, как демон. Наконец она стала говорить о чем-то, что казалось рассказом о самой себе, на языке столь странном, и столь туманным образом, что я лишь местами смог его разобрать. Все же этот язык казался прародителем того, который я хорошо знал, а образы принадлежали тем мечтам, которые когда-то были моими, но были отвергнуты затем, чтобы никогда больше к ним не возвращаться. В этом рассказе то тут, то там попадались вещи, о которых Адам читал из той разъятой рукописи, в нем постоянно поминались существа и силы – как я подозреваю, тоже злые, – с которыми я не был знаком. Она замолчала, и снова ужас зашевелил ее волосы, они то вставали дыбом, то опадали; и с них стекал пот. Я бросил умоляющий взгляд на Мару.

– Это, увы, не слезы раскаяния! – сказала она. – Настоящие слезы прячутся в ее глазах. Эти далеко не такие горькие и не такие хорошие. Отвращение к себе не есть сожаление. Все же это хорошо, так как это есть шаг по пути к дому, а попав в руки отца, расточитель забудет то, что прежде так ненавидел. И лишь перед отцом ему не придется отчитываться. Так будет и с ней.

Она подошла ближе и сказала:

– Ты вернешь то, что ты взяла по ошибке?

– Я ничего не брала, – ответила принцесса, выталкивая из себя слова, не обращая внимания на боль, – ибо у меня не было права брать. То, что мне хватило сил взять, подтвердило это мое право. Мара оставила ее.

Мало-помалу моя душа почувствовала в невидимой тьме что-то еще более ужасное, чем то, что до сих пор давало себя почувствовать. Чудовищное Ничто, само Отрицание всего настоящего окутало принцессу, край границы, где живое кончалось и начиналось небытие, коснулся меня, и на одно жуткое мгновение мне показалось, что я остался один на один с Абсолютной Смертью. Это было не так, будто я перестал чувствовать все, что чувствовал раньше, но я чувствовал присутствие Небытия, Принцесса рухнула с сиденья на пол с невероятно громким и горьким криком. Это была реакция Живого на присутствие Погибели.

– Ради милосердия, – вскричала она, – вырвите мне сердце, но пусть я останусь живой!

И лишь только прозвучали эти слова, как над ней и над нами, присматривавшими за ней, сгустилась чудесная тишина летней ночи. Страдание переполнило чашу ее жизни, и рука избавителя опустошила ее! Лилит приподняла голову и осмотрелась. Еще мгновение, и она выпрямилась с видом победителя: она выиграла битву! Она встретила своих духовных противников без страха, и они отступили и были разбиты! С ликующим криком злобного торжества, рвущимся из глотки, она вытянула над головой иссохшую руку, когда ее глаза встретили чей-то жуткий и мрачный взгляд. – На что она смотрела?

Я посмотрел и увидел: перед ней, отражаясь в небесном невидимом зеркале, стояло ее отражение, а рядом с ним фигура существа удивительно красивого. Она вздрогнула и снова беспомощно опустилась на пол. Она узнала чем, предначертал ей быть Бог, и увидела то, что она с собой сделала.

Остаток ночи она лежала совершенно недвижимо.

Когда серый рассвет показался в комнате, она встала, повернулась к Маре и сказала с гордым смирением:

– Ты победила. Дай мне уйти в пустыню, чтобы там плакать о себе.

Мара заметила, что ее смирение и не притворно, и не настоящее. Она посмотрела на принцессу и сказала:

– Что же, можешь начать и попытаться исправить то, в чем ты ошибалась.

– Я не знаю, как это сделать, – ответила Лилит с видом человека, который боится получить ответ, потому что предвидит, каким именно он будет.

– Разожми руку и отпусти то, что в ней находится. Казалось, в Лилит произошла жестокая борьба, но она оставила то, что держала в руке, при себе.

– Я не могу, – сказала она. – У меня нет больше сил. Сделай это для меня, открой ее сама.

Она протянула руку. Она больше была похожа на лапу, чем на руку. Мне показалось, что я понял, почему она не может ее разжать.

Мара даже не взглянула на нее.

– Ты должна сама это сделать, – тихо сказала она.

– Я же говорю, что не могу это сделать!

– Ты сможешь, если захочешь, конечно, не сразу, но если будешь к этому настойчиво стремиться. Ты не перестала еще хотеть делать то, что ты творила; ты еще даже не намереваешься перестать это делать!

– Осмелюсь возразить, это ты так думаешь, – вспыхнув, высокомерно возразила принцесса, – но я-то знаю, что я не могу разжать свою руку!

– Я знаю тебя лучше, чем ты знаешь себя, и я знаю, что ты можешь это сделать. Ты часто разжимала ее ненамного. Без боли и неприятностей тебе ее не разжать до конца, но ты можешь ее разжать! В худшем случае ты можешь разбить руку! Я молю тебя, соберись с силами и открой ее!

– Я не собираюсь пытаться сделать невозможное! Это все равно, что играть в дурака!

– Но ты же всю жизнь в него играла! Тебя очень трудно чему-то научить!

Снова на лице принцессы появилось пренебрежительное выражение. Она повернулась спиной к Маре и сказала:

– Я знаю, зачем ты меня мучила! Ты ничего не добилась этим и не добьешься! Ты не ожидала, что я окажусь настолько сильной! Я останусь собственной хозяйкой. Я по-прежнему та, что была всегда, – королева Ада и хозяйка миров!

А затем случилась самая страшная вещь из всех. Я не знаю, что это было; я знаю, что в самом страшном сне не мог бы этого представить, и если бы это оказалось рядом со мной, я бы умер от ужаса. Теперь я понимаю, что это была Жизнь Смерти – жизнь, умершая, но продолжающая существовать, и я знаю, что Лилит прежде это видела, но только бросала мимолетный взгляд на это, но никогда не бывала прежде с этим рядом.

Она застыла, отвернувшись. Мара отошла в сторону и села у огня. Я боялся стоять один рядом с принцессой, я тоже отошел в сторону и снова сел рядом с очагом. Что-то покидало меня. Чувство холода, или того, что мы называем холодом, но не внутреннее, а снаружи, проникло и пропитало меня насквозь. Та лампада, в которой теплится жизнь и пламя вечности, казалось, потухла, и я погружался в небытие с сознанием того, что я все еще жив. К счастью, все это продолжалось недолго, и я вернулся мыслями к Лилит.

Иногда с ней происходило нечто, о чем мы не имели представления. Мы знали, что не можем почувствовать то, что чувствовала она, но мы понимали также, что знали кое-что о тех страданиях, которые ей пришлось перенести. То, о чем она думала, конечно, оставалось при ней, это происходило не в нас, но отражение ее мучений трогало и нас и поэтому отражалось и на нас тоже; она была в другой темноте, но и мы присутствовали там, с ней там, где была и она! Мы не были во тьме внешней, мы не могли быть там с нею, мы были где-то не в том времени, пространстве, мы были совершенно в стороне. Темнота не знает ни себя, ни света, только свет знает и себя, и темноту тоже. Нет никого, кто ненавидел бы больше и понимал зло лучше, чем Бог.