Окна комнаты выходили на храм Спаса на Крови, храма, в котором никогда не звонили колокола, отчего дом долгие годы не мог наполниться мелодичным звоном, превратившись в музыкальный инструмент, отражающий звуки и передающий их чуть измененными дальше. Храм, из которого сделали склад, храм к которому всю ночь, как всю жизнь, идет одинокий человек. – Образ в рассказе Сергея Арно, где человек всю ночь идет к храму, а храм оказывается обыкновенным складом.

Но если Божий дом превратили в склад, где же тогда живет Бог?

Я помню квартиру на канале Грибоедова с непоющим храмом и неподвижными водами и совсем не помню переезда на Гражданку, где живу и сейчас.

Память избирательна.

Мой дедушка – Николай Фаддеевич Котов – самая примечательная фигура детства, любовь на всю жизнь. Самое дорогое, любимое и парадоксальное существо.

Я мало знаю о нем, наверное, только то, что рассказывал сам дедушка. Точнее, что запомнила из множества рассказов я. Детская память...

Дед мечтал стать актером и стал. Причем играл не где-нибудь, а в Пушкинском театре («Александринке»). Правда, больших высот не достиг, но после того, как удалось сыграть переодетого женщиной разведчика, решил, что все, что он мог пожелать сам себе в театре, он осуществил: карьеры большого актера ему все равно не достичь, а оставаться вечно на вторых ролях было не в его духе. Приняв решение, он оставил сцену ради науки. Бесповоротно оставил. Буквально все поставил на кон и… Стране были нужны молодые ученые, дед все бросил и рванул туда. Думаете, не получилось? Куда там.

Я теряю своего дедушку на несколько лет и нахожу его кандидатом физико-математических наук. Дед работал в Главной геофизической обсерватории им. Воейкова. Написал несколько учебников.

Лет пять назад в гости к брату приезжал его армейский сослуживец; оказалось, что он учился в гидрометеорологическом институте и там до сих пор занимаются по учебникам моего дедушки.

На самом деле об этой стороне жизни Николая Фаддеевича Котова я знаю еще меньше, нежели о театре.

После войны дед пропал. Его жена, моя бабушка, получила письмо о том, что он якобы пропал без вести. А дед – живой и невредимый служил шесть лет в Маньчжурии. Вот как бывает.

Вообще за всю войну, по словам самого же дедушки, он не получил ни одного ранения, только странную контузию. Однажды во время грозы он стоял у окна, и тут прямо от батареи парового отопления ему по ногам шибануло током. Некоторое время после этого он не мог ходить и говорить, но быстро пошел на поправку и снова был как новенький.

Будучи на пенсии дедушка ставил спектакли на любительской сцене, устраивал концерты, ухаживал за садом и огородом, писал стихи. В общем, ему было чем заняться.

Часами он мог читать мне Волкова или же, когда мы оба уставали, рассказывал о замыслах театральных постановок, которые планировал. Описывал, как видит декорации, разъяснял сложные места некоторых пьес.

Он занимался йогой и мог показать весьма убедительные приемы владения своим телом.

В моей памяти дед был и остается совершенно волшебным, сказочным существом.

Эх, таких больше нет!..

– Вот представь себе ситуацию, – дед вскакивает, начинает ходить по комнате, теребя подбородок. – Пятиэтажный дом в центре города. На пятом, последнем этаже живет одинокий мужчина.

И вот с какого-то определенного времени соседи начинают слышать, будто бы у них над головами стучат копыта!

Сначала думают – показалось, потом решают, что у соседа гости и кто-то ходит на каблуках. Выдвигаются даже предположения о черте, которого вызывает по ночам мужик сверху.

В конце концов обращаются в милицию, и тут выясняется, – лицо дедушки розовеет, серые глаза чуть ли не искрятся.

– Что выясняется? – я невольно прикрываю рот ладонью. Версия с чертом кажется мне наиболее правдоподобной.

– Выясняется, что у него в квартире… – дед выдерживает королевскую паузу, – лошадь!

– Лошадь?! – не могу поверить я.

– Ну да, лошадь.

– На пятом этаже?

– Именно на пятом. Если точнее, даже чуть выше – на чердаке. И вот теперь отгадай, как она туда попала?

Я делаю несколько слабых, неудачных попыток. Дед ликует. Наконец, когда я, ничего не придумав, прошу открыть секрет, дедушка опускается рядом со мной на застланную узбекским покрывалом тахту.

– Вот это-то в течение всей пьесы и пытаются отгадать ее герои, – доверительно сообщает он мне. – Ведь по узкой лестнице лошадь не провести, лифта нет, а по воздуху кони, как известно, не летают.

– Пегасы летают, – не соглашаюсь я.

– Пегасы не из этой истории, – теперь дед почти огорчен утратой моего внимания. – А дело было так, – он снова останавливается, купаясь в лучах моего любопытства. – Тот мужчина с пятого этажа как-то купил маленького жеребенка. Жеребенок невелик, и он принес его на руках в свою квартиру, а потом на чердак, где тот мог побегать. Теперь поняла?

– Поняла, – огорчаюсь я таким несказочным исходом дела. Не пошла бы на такой спектакль. Скучно.

– Точно поняла? Тогда придумай похожую историю.

Дед любил давать сложные задания.

Я отмалчиваюсь.

На самом деле моя история как раз в это время вызревает на моей личной грядке в дедушкином саду. Крошечный кабачок, пропихнутый в горлышко бутылки из-под молока. Еще неделька – и я смогу не рассказать, а показать дедушке свой ответ. Но вот ставить по этому поводу спектакль?.. Нет.

Образ дедушки тесно связывался с тяжелыми и ароматными ветками сирени. В сирене жила душа деда и, наверное, живет по сей день.

Поселок Воейково, где у деда была квартира, каждую весну буквально утопал в сирени. Розовая, сиреневая, белая, диковинная персидская. Мы – я, мой младший братик и дед – ходили на добычу сирени. Дед наклонял кусты, и мы с братом обрывали ветки, бросая их тут же в мокрую от росы траву. Сирени нужно было много, потому что дед возил ее в город: традиционно по огромному букету в каждую комнату нашей городской квартиры, букет себе, цветы для своей первой семьи и для девушек, которых он встречал на улицах.

Дед нравился женщинам, и я не могла этого не замечать. Впрочем, он не мог не нравиться, он обожал вращаться в обществе, следил за модой, никогда не носил рубашек, у которых начинали протираться воротнички. Дивной красоты шелковые рубашки, забракованные дедом, безжалостно отсылались для работы на огороде, где он трудился одетый в модный тогда капрон или шелк.

У нас в саду росли три вида пионов – белые, розовые и красные. Красные зацветали первыми, еще в июне, и к моему дню рождения 1 июля ни за что не дожил бы ни один из этих замечательных цветов, если бы дед не ставил ведра с еще не раскрывшимися пионами в холодный погреб.

В день рождения в комнату, где я принимала подарки, вносились огромные букеты роскошных цветов.

Пионы по японской и китайской традиции несли в дом счастье, любовь и благополучие. Дед знал силу цветов, понимал их язык и скрытую магию.

Пионы в саду открывали свои тайны не сразу, а я спешила заглянуть в цветок самой первой, поэтому, нередко прокрадываясь в цветник, я слегка раскрывала бутоны, аккуратно отодвигая лепесток за лепестком.

Но не с пионами, а именно с сиренью ассоциируется мой незабвенный дедушка – с сиренью, в которой он умер, покрыв себя напоследок цветами, точно вышедший на последний поклон к публике актер.

Я уже говорила, что в поселке росли три вида сирени – белая, сиреневая и розовая.

Мой дедушка умер в соседском саду, ломая диковинную синюю сирень! К тому моменту он жил уже кусочком сердца, оставшимся ему после четырех инфарктов. Когда он протянул руку к невероятным синим цветам, его сердце лопнуло, пальцы сжались и, падая, дедушка пригнул тоненький стволик, покрыв себя с ног до головы цветами.