Дождь моментально прекратился, едва люди утратили к нему интерес, и лишь деревья то и дело роняли на землю сверкающие капли, в каждой из которых можно было угадать образы двух только что созданных миров.

Я писатель. А это значит, что в горе и радости, в богатстве и бедности, в здравии и болезни я занимаюсь своим любимым и единственным делом. Я сочиняю, перемещаясь по свежим, только что придуманным мирам – придуманным или найденным во время прогулок по Муринскому ручью или Невскому проспекту; пишу, то и дело соприкасаясь с мирами других людей, живых или умерших. Ничто никуда не уходит… не исчезает. «Весьма вероятно наступление невероятного» (Агафон).

На пальце королевы Елизаветы перстень государственной власти, обручальное кольцо с родной Англией, знак неразрушимых уз. Передо мной кольцо сонетов «На Петропавловской игле». Моя жизнь тоже связана нерасторжимыми узами…

Были арки над головой, и белые лепестки вишни летели снегопадом. Я обвенчана в дивном сне длиною в жизнь, под колокольным звоном и сияющими небесами… обвенчана с ним…

Завели мы в онлайн себе фермы с животными и огороды с грядками, на грядках произрастают виртуальные овощи и фрукты. Живем, водичку в поилки подливаем, корм закупаем, на красивые домики любуемся, ибо до покупки настоящего дома как до звезд. Мечтаем. И тут – случится же такое – влюбилась я в один дивный по красоте декор. Лунная ночь, озеро новорожденными звездочками посверкивает, изумрудные берега, точно дно морское, и черные силуэты пальм – словно руки с загребущими пальцами к темному небу тянутся. Красотища!

Копила игровые деньги с месяц, а когда настал срок последнюю курицу продать и дивный пейзаж выкупить, глядь-поглядь – нет моих виртуальных сбережений. Ну, то есть совсем нет.

Животные по двору бродят, все вроде как в неприкосновенности, а над фермой три здоровенные радуги спины выгнули. Что за напасть?!

Призываю к ответу Диньку. Где, спрашиваю, мои денежки зелененькие да желтенькие, непосильным трудом заработанные, не одну мышку извела, зверей редкостных выращивая, пальчики себе о клавиши поотбивала. Где мои честные плеймани?

Потупилась дочка и любимую пластинку завела: мол, я – не я; не нарочно, а так получилось. И, наконец, с силами собралась, поднатужилась и: на твоей ферме катастрофически не хватало радуг!

Вот!

Сижу за компом, злобиться не злоблюсь, думаю, а в голове – стихотворение Сашки Смира:

Работая над кольцом сонетов «На Петропавловской игле» – именно кольцом из четырнадцати соединенных между собой и закольцованных сонетов, гладким обручальным кольцом, а не венком, – понадобилось мне выяснить, в какую сторону течет вода в канале Грибоедова: ну, от Казанского к Спасу на Крови или наоборот?

Позвонила Виктору Беньковскому, благо он как раз в тех краях живет. Не знает ответа Виктор. Глянул в Интернет – молчит вселенская паутина. Что делать?

А мне ответ до зарезу нужен.

– Вот что, – наконец не выдерживаю я неизвестности, – сходи, пожалуйста, на канал, плюнь в воду и погляди, в какую сторону плевок поплывет.

– Хорошо, – ответил Виктор и на набережную побрел. Дороги ему – дворик пересечь да через дорогу перейти.

Час прошел, полтора. Не звонит Беньковский. Жену его тормошу: куда благоверный подевался? Нет его. Словно в воду канул.

К ночи звонит. Добрался до дома сильно пьяный и дюже от научных изысканий уставший.

– Как и было условлено, я сходил на канал и плюнул в воду. Вода стоит, чуть ли не зеркальная, мельчайшая рябь на ней колышется. Плевок мой тоже стоит. Полчаса, сорок минут – ни с места. Народ праздный тоже стал присоединяться, на диво дивное пялиться. Кто-то пива припер, чтобы не так скучно было гидрологическое изыскание проводить. Так, почитай, до ночи ждали, когда плевок хоть в какую-то сторону сдвинется. Не дождались.

В одной из классических японских пьес гейша, расставшись со своим возлюбленным, бросается в воду. Сюжет не нов: утонула и героиня Карамзина бедная Лиза, и плывущая в белых лилиях шекспировская Офелия, Екатерина из «Грозы» Островского, и Маргарита из «Фауста» Гете.

Подвенечное платье невесты, такое белое и воздушное, напоминает прекрасного лебедя. Образ лебедя неразлучен с водой, очаровывала утопленница Ипполита (Поля) Делароша[1].

– Кто эта девушка? Почему ее связали? – спрашивала я маму.

– Она ведьма, которую бросили в пруд во время водной пробы, – объясняла та. – Подозреваемых в колдовстве связывали, кидали в воду и смотрели, всплывут или нет. Если сразу поднимались на поверхность – виновны. Если нет – их вытаскивали и старались откачать.

Я смотрела на утопленницу. Эта ведь явно не из всплывших. Тогда почему? За что? Вопросы не находили ответов, а образ юной, прекрасной и мертвой девушки завораживал…

Из всех утопленниц мне больше всего нравилась Офелия – героиня, которую удалось сыграть на сцене. Хотя Офелия не рядовая утопленница, красиво плывущая по течению кукла, не связанная ведьма; Офелия плыла и пела, в цветах, венках, в развивающемся длинном платье… Офелия плыла по волнам своего сна, волнам поэзии и красоты. Возможно, последнее, что она видела, были белые лепестки лилий.

Почему лотос или лилия считаются символами чистоты? Дело в том, что лепестки этих цветов снабжены специальным воском, не позволяющим каплям задерживаться на поверхности. Лепестки розового или белоснежного лотоса всегда остаются чистыми.

Но я об утопленнице. Завораживала причина смерти молодой и привлекательной девушки – любовь или, скорее, невозможность жить без любви, простить и принять предательство близкого человека.

Но вот однажды – мне тогда было лет двенадцать – я увидела настоящую утопленницу. Девушку, которая еще совсем недавно казалась идеалом красоты и женственности. Девушку, гуляющую по лесам, прижимая к груди томик стихов и с такой грацией склоняя голову на плечо своему неверному любовнику, что невозможно было отвести взгляда.

Гейша в японской пьесе тоже любила и была вынуждена расстаться со своим возлюбленным, родители которого подыскали ему невесту.

Я читала о прекрасной гейше, чьи рукава плавали по воде подобно огромным крыльям, а пояс развязался сам собой; о ее черных гибких волосах, в которых запутались золотые кувшинки и заблудились рыбы… И тут я увидела ее. Под мостом, испуская жуткое зловоние, зацепившись за прибрежный камень, валялся раздувшийся, полуобглоданный рыбами, покрытый черными наростами ракушек труп, страшнее которого я не видела ничего на свете.

Труп соседской девушки, погибшей ради любви, начитавшись возвышенных стихов. Утонувшая гейша, бедная Лиза, Офелия… господи! Ну неужели нельзя было уйти из жизни как-нибудь по-другому? Не так жутко и страшно. Не заставляя других людей испытывать чувство глубочайшего омерзения, борясь с рвотными спазмами.

Не было ни жалости к погибшей, ни желания хотя бы приблизиться для последнего прощания. Лишь ужас и глубочайшее омерзение.

Уверена, что если бы будущим утопленницам предварительно показывали, во что они превратятся, полежав в воде несколько дней, этот вид самоубийства сделался бы крайне редким, а то и вовсе исчез, оставшись лишь в произведениях литературы и живописи.