Типичный провинциальный город, каких великое множество на бескрайних российских просторах, начиная от Твери и Луганска и заканчивая Иркутском и Хабаровском. Длинные ряды двухэтажных бревенчатых и каменных зданий были чем-то похожи друг на друга, но в то же время имели множество отличий. Затейливая резьба на наличниках, разноцветье входных дверей и добротных калиток в тесаных заборах. Бросались в глаза и остатки той, еще не советской жизни.

Люди, хоть и косились и были боязливы, тем не менее, пока одевались хорошо, без привычной, доводящей до оскомины коммунистической серости и однообразности. Не взяла еще советская власть под свою «опеку» население, не привила им своей новой «моды». Но то ведь люди, а вот множество лавок, кухмистерских и магазинов, режущих глаза до революции своими яркими вывесками и предложениями — типа «Обед как у мамы» или «Покупай бритвы „Жилет“, им износа нет», — выходили на улицу задвинутыми ставнями или насмерть заколоченными досками окнами. Вернейшая примета победившей и устоявшей на ногах советской власти — монополия всей торговли.

И еще одна особенность большевистского режима сразу бросилась в глаза по пути следования — длинный хвост очереди у хлебного лабаза. Стояло больше сотни людей, в основном женщин, подростков и стариков, испуганно прижимавшихся к заборам, когда мимо них пропылили знакомые по всему городу автомобили пермской Губчека.

Глаза ловили нескрываемый страх во взглядах обывателей при виде проезжающих мимо кожаных курток и черных флотских бушлатов. Но порой Фомина обжигали людские взгляды, переполненные яростной ненавистью. Но вот таких противников совдепии, к его глубокому сожалению, было мало. Уж больно редко встречались. Террор коммунистов уже успел сломить горожан…

— Мой дом, Семен Федотович. А вон и повозка с мальчишками. Во двор только въезжает. Догнали мы их, успели, — Иван Трофимович, хоть несколько подрастерял в дороге угрюмость, был неулыбчив.

Подъехав к двухэтажному кирпичному дому с запыленными окнами, он остановил грузовик, но глушить двигатель не стал. И тут же вышел из машины. Фомин пристально посмотрел ему в спину, следом за Максимовым пошел выпрыгнувший из кузова Шмайсер, сменивший флотский бушлат на кожанку. Он выглядел вальяжно и грозно. Да еще с кобурой маузера через плечо. Водитель хоть и не внушал ему больше опасений, но предосторожность была не лишней.

Но все обошлось как нельзя лучше. Выскочившая во двор женщина в наспех наброшенном платке выслушала мужа молча, только кивала, глядя на увесистый кулак супруга. Максимов показал ей на повозку, потом сунул в руки заранее приготовленный сверток, на секунду прижал женщину к себе и тут же пошел обратно к машине.

Следом за ним поспешили спрыгнувшие из повозки кадеты, последним чинно вышагивал Шмайсер, показав Фомину отогнутый большой палец — «все в полном порядке, водитель ничего лишнего жене не говорил».

Фомин облегченно вздохнул — одной проблемой стало меньше. Он сделал все, что мог. В свертке позвякивало четыреста золотых рублей, но не это было главным. В портфеле Мойзеса оказались незаполненные мандаты чрезвычайной ценности — московской ВЧК и пермской Губчека, со штампами и печатями. Видимо, покойный Мойзес, не к ночи будь помянут, имел немалый вес в ведомстве Дзержинского, раз ему выдали подобный карт-бланш в полном комплекте.

А потому на капоте автомобиля Максимов собственноручно выправил своей семье подорожную с требованием ко всем советским и военным властям оказывать содействие семье сотрудника ЧК. И своему соседу также выписал мандат принадлежности к этой зловещей организации.

Подпись покойного Мойзеса великолепно скопировал Попович с одного имеющегося у них образца требования. И так казак это ловко сделал, что Фомин от настоящей отличить не мог. И пришел к весьма обоснованному выводу, что с урками станичник не только общался, но и различные стороны их преступного ремесла осваивал.

Кроме того, семья водителя получила полную повозку всякого добра, что рисковые крестьяне обменяли в городе на продукты. Однако радости им коммерция не доставила — в овраге Попович нашел три трупа незадачливых селян, раздетых до исподнего и расстрелянных караульными без суда, как спекулянты и контрреволюционеры. Хлебная монополия советской власти страшная штука, и коммунисты шутить не любили…

«Бюссинг» взревел мотором и тронулся, гремя железными ободьями. Фомин оглянулся, отодвинув рукой тент, и тут же встретился с большими глазами Маши, что прижалась к доскам кузова. Девочка держалась хорошо, почти как старый солдат. С одной стороны, это было здорово: не хватало еще сейчас с ней возиться! И оставить ее не было возможности, и няньку выделять желания не имелось.

С другой стороны, такая реакция несколько настораживала Фомина. Нормальная психика в такой ситуации должна была вести себя иначе: либо прострация, либо истерика, сопли, вопли. Маша сидела молчком, отрешенно смотрела, только пальчики до побеления костяшек сжимали пистолет.

«Ладно! Дальше видно будет! — Фомин ободряюще улыбнулся, тронул пальцами теплую девичью ладошку. — Главное, чтобы ее не отпустило в самый неподходящий момент! Надо будет Путту сказать, чтобы за ней приглядывал. Но он и так все понимает».

Маленький отряд за эти часы вырос вдвое. Как Фомин и предполагал, и штабс-капитан, и кадеты напросились к ним, и он принял их, хотя Шмайсер уговаривал не губить мальчишек, ведь мало ли что в бою бывает. Но отказать не смог, каждый желающий бороться с оружием в руках против большевиков должен иметь право на это, невзирая на пол или возраст. А смерти никому не миновать. И если на роду написано — ведь сегодня чекисты могли спокойно расстрелять всю эту троицу, схваченную на посту.

Лишь одно обстоятельство несколько успокаивало Семена Федотовича — парни умели стрелять из винтовок и наганов, отбыв в прошлом году краткие военные сборы в летнем полевом лагере. Все же кадеты, знакомые с военным делом и воинской дисциплиной, не какие-то гимназисты слюнявые.

Мальчишек переодели в солдатское обмундирование, нацепив красные банты милиционеров — одурманенной революцией молодежи было достаточно много на службе у чекистов. Такова молодость с ее революционным угаром и страстным желанием разрушить старый и отживший, по их мнению, мир.

Ломать — не строить, крушить завсегда легко. Но вот созидать молодежи трудно, тут терпение и умение надобно, а этого юность почти не имеет. Вот потому-то подалась в революцию часть молодежи, что не училась приносить реальную пользу — будущие юристы и разного рода гуманитарии, что ценили способность чесать языками, но отнюдь не работать руками.

Однако значительная масса студентов, гимназистов и реалистов встала в ряды белых бойцов, отстаивая свое право на свободу и честь, на защиту семьи, отринув коммунистическую демагогию и террор.

На кадетов красная агитация практически не действовала — воспитанные в идеалах служения и жертвенности, они поголовно встретили советскую власть резко отрицательно и при первой возможности боролись против нее с оружием в руках. А потому он в Сергее и Дмитрии, которые уже выполнили его первое поручение, не сомневался. Однако Фомин не запомнил, к великому стыду своему, их фамилии, а также название кадетского корпуса, где парни учились. И тут же дал себе зарок, что, как только все окажутся в надежном месте, он немедленно исправит это досадное упущение…

Здание лучшей в Перми гостиницы Фомин узнал с первого взгляда — «Королевские номера» выделялись помпезностью. Вообще-то они изначально назывались «Королёвскими», по фамилии купца, что построил эту гостиницу.

Но о купце как-то сразу подзабыли, хотя он и сейчас был жив и здоров, а в названии буква «ё» потихоньку превратилась в «е». По крайней мере, так ему объяснили в свое время местные обыватели.

Фомин сжал ладонью плечо водителя, и тот не подвел — затормозил, не доезжая до поворота дороги десятка саженей и не загородив при этом проезд. Красивое здание «Королевских номеров» располагалось почти напротив, наискосок за перекрестком.