Майкл перевернулся, держа что-то маленькое между большим и указательным пальцем.
– Джейн… – начал он возбужденно, но закончить не успел, так как Джейн принялась делать ему какие-то отчаянные знаки.
Посмотрев на Мэри Поппинс, Майкл понял, в чем дело.
Вязание Мэри Поппинс упало на плед, а руки были сложены на груди. Она смотрела на что-то, находящееся далеко-далеко, за Улицей, за Парком и, быть может, за горизонтом.
Осторожно, чтобы не побеспокоить свою няню, дети подобрались ближе. Смотритель Парка плюхнулся на коврик и уставился на нее выпученными глазами.
– Мэри Поппинс, вы что-то говорили о пастушке, присматривавшей за гусями, – подсказала Джейн. – Расскажите нам о ней!
Майкл смотрел на свою няню и тоже ждал.
На какое-то мгновение ее взгляд задержался на детях, затем снова устремился вдаль.
– Она сидела вон там, – задумчиво начала Мэри Поппинс не своим обычным, а каким-то чужим, странным голосом. – Проходил день за днем, а она сидела среди стаи гусей, от нечего делать заплетая и расплетая свои косы. Иногда пастушка срывала лист папоротника и обмахивалась им, как веером, словно была Королевой или, по меньшей мере, женой Лорда-канцлера. Иногда она сплетала из цветов венок и шла к ручью, чтобы полюбоваться на отражение. И каждый раз, глядя на свое отражение, она подмечала, что ее глаза синие-пресиние и что с ними не могут сравниться даже васильки, растущие на лугу, что ее щеки – розовые, как грудка малиновки, только еще красивее. Что касается губ, а тем более носа – то она не могла найти даже подходящих слов, чтобы описать, насколько они прекрасны.
– Этим она очень похожа на вас, Мэри Поппинс! – сказал Майкл. – Так довольна собой…
Взгляд Мэри Поппинс оторвался от горизонта и свирепо метнулся в его сторону.
– Я хотел сказать, Мэри Поппинс… – запинаясь, пробормотал Майкл. – Я хотел сказать, что у вас тоже розовые щеки и синие глаза, – нашелся он и льстиво улыбнулся. – Прямо как колокольчики!
Удовлетворенная улыбка появилась на лице Мэри Поппинс, и Майкл украдкой облегченно вздохнул.
– Итак, прекрасная пастушка любовалась своим отражением в ручье, – продолжила рассказ Мэри Поппинс. – И каждый раз, глядя на него, она жалела всех людей, которые не были свидетелями такого великолепного зрелища. В особенности ей было жаль красивого свинопаса, который следил за стадом по другую сторону потока.
«Ах, если бы только я была обыкновенной пастушкой! – грустно думала она. – Если бы я на самом деле была той, кем кажусь на первый взгляд! Тогда бы я смогла пригласить его к себе в гости. Но поскольку я нечто большее, чем обыкновенная пастушка, то об этом не может быть и речи». – И, с неохотой отвернувшись, она принималась смотреть в другую сторону.
Но каково было бы удивление пастушки, если бы она вдруг узнала, о чем в это время думает свинопас.
Так же, как и у пастушки, у свинопаса не было зеркала, поэтому он тоже смотрелся в речку. И когда вода отражала его темные кудри, плавный изгиб подбородка и аккуратные маленькие уши, он жалел всех людей, которые этого не видят. А в особенности он жалел девочку-пастушку.
– Нет никаких сомнений, – говорил он себе, – что она очень одинока. Она очень красивая, и если бы я в самом деле был свинопасом, то обязательно бы с ней поговорил.
И он с сожалением отворачивался и принимался смотреть в другую сторону.
«Какое совпадение!» – скажете вы. Но это еще далеко не все. Дело в том, что в этой стране не только девочка-пастушка и свинопас, но и все остальные существа думали точно так же!
Гуси, пасущиеся на лугу, были убеждены, что они не просто гуси, а нечто большее. Даже свиньи, вздумай вы им сказать, что они обычные свиньи, от души посмеялись бы над вами.
Так же дело обстояло и с серым ослом, который возил тележку свинопаса на рынок, и с жабой, живущей под одним из камней у ручья, и с босоногим мальчишкой, который часто играл на мосту со своей плюшевой обезьянкой. Каждый из них верил, что на самом деле он гораздо значительнее и важнее, чем кажется с первого взгляда.
Осел считал, что в действительности он красивый, сильный конь, с гладкими боками и блестящими копытами.
Жаба думала, что она маленькая, зеленая и очень веселая лягушка. Она могла часами смотреть на свое отражение, и ее уродливый внешний вид (каким он и был на самом деле) ничуть не огорчал ее.
– Это только моя внешняя оболочка, – говорила она, кивая на свою сморщенную кожу и желтые выпученные глаза. Но даже эту внешнюю оболочку она старалась спрятать как можно дальше, когда на мост приходил мальчик. Ей не нравилось, что мальчик, едва завидев ее, разражался проклятиями.
– Свистать всех наверх! – обычно кричал он свирепо. – Враг по правому борту! Бутылку рома и новый кинжал тому, кто разделается с ним!
Как вы уже догадались, мальчик считал себя не просто мальчиком. Он был уверен, что знает Магелланов пролив как свои пять пальцев, что обычные моряки бледнеют перед его громкой славой, что о его ратных подвигах знают во всех семи морях. За одно утро он мог ограбить десяток кораблей и так хитро спрятать сокровища, что никто бы никогда не смог их найти.
Постороннему человеку могло показаться, что у мальчика два глаза, но он пребывал в полной уверенности, что потерял один глаз в рукопашной схватке неподалеку от Гибралтара. Когда люди называли его обычным именем, он снисходительно улыбался.
– Если бы они знали, кто я на самом деле, – говорил он себе, – то наверняка не вели бы себя так заносчиво.
Что касается обезьянки, то мальчик считал, что это вовсе не обезьянка, а мальчик, которого он подобрал на острове людоедов и взял к себе на корабль юнгой.
Так и сидели они однажды, занятые своими прекрасными мечтами. Солнце ласково пригревало с вышины, луговые цветы тянули вверх свои блестящие, словно свежевымытый фарфор, головки. В небе пели жаворонки, и их трели лились нескончаемо, так что начинало казаться, будто птицы были механическими и их кто-то предварительно завел.
Девочка-пастушка сидела среди гусей, а свинопас смотрел за свиньями. Осел сонно бродил по полю, а жаба пряталась в норе. Мальчик и обезьянка сидели на мосту и обсуждали планы дальнейших сражений.
Вдруг ослик фыркнул, и его ухо вопросительно дернулось. Жаворонки по-прежнему щебетали в вышине, а ручей тихо журчал внизу, но сквозь эти звуки явственно проступало эхо шагов. Скоро на тропинке, проходящей через ручей, появился человек. Одежда его была такой старой и оборванной, что, казалось, на ней нет места, которое не было бы зашито, заштопано или просто на скорую руку прихвачено нитками. Из-под шляпы торчали пучки седых, слегка серебристых волос. Шаги странного человека были одновременно и легки и тяжелы, так как на одну ногу у него был надет старый башмак, а на другую – домашняя тапочка. Да, большего оборванца и представить было трудно.
Однако подобный внешний вид ничуть не смущал незнакомца – наоборот, он, казалось, наслаждался им. С довольной улыбкой он что-то насвистывал на ходу и закусывал коркой черного хлеба с маринованной луковицей.
Затем он увидел на лугу всю компанию, и мелодия оборвалась на середине.
– Добрый день! – вежливо сказал он, приподнимая шляпу и кланяясь пастушке.
Она бросила на него надменный взгляд, но бродяга, похоже, не заметил этого.
– Вы что, поссорились? – спросил он, кивая на свинопаса.
Девочка-пастушка негодующе засмеялась.
– Поссорились? Какие глупости! Ведь я даже не знаю его!
– Ну, может, тогда вы хотите, чтобы я представил вас друг другу? – сказал бродяга, весело улыбаясь.
– Конечно нет! – вскинула голову пастушка. – Как вы можете равнять меня со свинопасом? На самом деле я – принцесса!
– Неужели? – удивился бродяга. – Если это так, не буду вас задерживать. Вы, наверное, торопитесь во дворец, у вас много работы.
– Работы? Какой работы? – уставилась на него девочка-пастушка.
Теперь настала ее очередь удивляться. Ведь в ее представлении принцессы только и делали, что сидели на подушках в окружении слуг, готовых выполнить любые их желания.
