– Прочитайте письмо, – сказал Лысенко.

Я быстро отложил снимок и взглянул на отпечатанный на машинке текст без даты и подписи:

Грязная свинья. Снимок, который я тебе посылаю, говорит о том, что мне известны твои гнусные пороки. Хотел бы ты, чтобы он появился на первых страницах газет, либо ты предпочитаешь, чтобы его получила твоя жена? Мне все известно о тебе, грязный мерзавец. Ты должен искупить вину. Во–первых, ты должен прекратить свои мерзости. Во–вторых, ты должен взять в банке миллион старых франков и завтра, в четверг, в шестнадцать часов ты приедешь на своей машине на вокзал Монпарнас и положишь деньги в автоматическую камеру хранения, ключ к ящику которой я прилагаю. В шестнадцать часов ровно. За тобой будет установлена слежка. Не пытайся уйти от своей СУДЬБЫ, но ИСКУПИ ВИНУ, МРАЗЬ, и ты будешь прощен, а негатив уничтожен. Я ПЛЮЮ В ТЕБЯ.

– Вот ключ, – сказал Лысенко, когда я оторвал глаза от письма, и подкинул его на своей ладони. – Теперь вы понимаете, – добавил он, – это письмо взбесило меня. И тут еще моя секретарша сообщает мне, что со мной хочет встретиться какой–то тип, который угрожает скандалом.

– Вам не стоило мне это показывать, – сказал я. – Вы слишком доверчивы.

Он рассмеялся.

– Да мне плевать на это! Я сплю с девочками? Ну и что? Только кретин может думать, что меня можно этим шантажировать.

– У вас могут быть неприятности с женой, – сказал я.

Он снова рассмеялся.

– Этот дурак даже не навел справки о моей личной жизни. Я развелся шесть лет назад. «Мне все о тебе известно»! Не смешите меня.

И он снова рассмеялся.

– Когда вы это получили? – спросил я, когда он прекратил смеяться.

– Только что. В моем кабинете, по пневматической почте.

Он протянул мне конверт со штампом семнадцатого округа Парижа. Неподалеку от покойного Альфонсио. Письмо было отправлено в два часа дня, в то время, когда Альфонсио был уже холодным и им занималась полиция. Это интересно.

– Я должен спуститься вниз, – сказал Лысенко, осушив рюмку «Арманьяка». Надеюсь, что дал вам пищу для размышлений. Я понимаю, что вам хочется задать мне кучу вопросов о малышке Гризельде, но у меня много работы. Если вы захотите меня увидеть в офисе завтра днем, то позвоните.

– Секунду, – сказал я. – Вы знаете Эдди Альфонсио?

– Да.

– Он мог бы быть автором, снимка.

Лысенко встал. Он сдвинул черные брови, и я увидел, что он напряженно думает, либо делает вид, что думает.

– Эдди Альфонсио никогда бы не написал такого письма. Он дурак, но не настолько.

– Я не это хотел узнать.

Он снова задумался.

– Да, – вздохнул он. – Эдди мог бы сделать этот снимок. Стервец.

– А как давно?

– Восемь месяцев назад, во время съемок «Запретных ласк». Но поверьте мне: письмо отправил не он.

– Я знаю, – сказал я.

Он удивленно поднял брови, но ни о чем не спросил.

Я сунул в карман свой бумажник, а он убрал письмо и снимок, и мы вместе спустились вниз. Я не мог его удержать, так как не был представителем закона. Я сказал, что позвоню ему завтра днем. Я спросил его, не мог бы он навести справки о том, не получил ли кто–либо еще из его круга подобных писем. Он рассеянно пообещал. Я понял, что он ничего не сделает. Мы расстались. Было десять часов вечера, и мне не хотелось заставлять ждать плачущего человека.

Глава 20

Мой усатый филер стоял в тени, спрятавшись за машинами на стоянке. Я не хотел приводить его к человеку, который плачет, – ни его, ни его приятелей. С одной стороны, их присутствие могло не понравиться оттоманской развалине, с другой стороны, парням Кокле захотелось бы задать несколько вопросов плаксе, что также расходилось с моими планами.

Я неторопливо вернулся на вокзал Гарша, чтобы мои хвосты могли успокоиться. Когда я садился в поезд, следующий по направлению к Парижу, то увидел, что усатый тоже сел в него, равно как и подозрительная домохозяйка со своей сумкой, а также еще двое или трое типов из их команды.

Должно быть, они были весьма удивлены, когда я внезапно выскочил из поезда на ходу, на тихой станции Беконле–Брюйер, и помчался по платформе к выходу. Когда я обернулся, то увидел вдали силуэт усатого. Я стремглав выбежал на дорогу и помчался не сбавляя скорости к мосту Леваллуа, несмотря на боль в ноге и голове. В конце моста, как известно, находится конечная станция метро с тем же названием. Я на бегу достал из кармана билет и спустился на платформу. На мое счастье как раз подошел поезд метро, я запрыгнул в вагон, и двери захлопнулись. Я сел на кресло, чтобы отдышаться. Поезд тронулся. Уткнувшись горячим лбом в прохладное стекло, я увидел на платформе багрового от изнурительного бега и бешеной ярости усатого. Поезд погрузился в темноту туннеля.

В Перере я выскочил из метро и побежал по улице. «Аронда» Хеймана стояла на том месте, где я ее оставил, поднявшись к покойному Альфонсио. Я сел в машину. С четвертой попытки она завелась. Я взял направление на Марсово Поле.

Мне удалось припарковаться на переходе, в ста метрах от «Хилтона». Такое везение начинало беспокоить меня.

Когда я входил в отель, то столкнулся с молодым человеком, лицо которого уже видел где–то на афишах. Его сопровождала целая свита парней его возраста в клетчатых костюмах и целая армия носильщиков с чемоданами. Вокруг них сновало несколько фотографов. Молодой человек и его свита разместилась в двух сверкающих и обтекаемых «силвер гост». Что может со мной случиться в таком приличном заведении? Я направился к администратору.

Меня приняли с некоторой сдержанностью из–за моего помятого вида. Да, для вас есть сообщение, месье Тарпон. Некий Луи Карузо ждет вас в баре ресторана, расположенного на крыше.

Я сел в лифт. Когда я вошел в ресторан, было ровно двадцать три часа. Несмотря на поздний час, многие люди с аппетитом ели, а Стефан Грэйпли играл «Свит Джорджия Браун». Не успел метрдотель подойти ко мне, чтобы проводить к столику (либо выпроводить вон из–за моего подозрительного вида), как передо мной появился Карузо, костюм которого резко контрастировал с моим: на нем был смокинг лососевого цвета, как у музыканта оркестра, исполняющего танцевальную музыку. Он смерил меня мрачным взглядом.

– Мы спустимся, – сказал он.

У него не было такого сильного акцента, как у преставившегося Папы–Ругера. Я стоял в нерешительности.

– Мы спустимся только в номер, здесь, – уточнил он. – Для дружеской беседы.

Я согласился. Я еще раз подумал о том, что со мной ничего не может случиться в таком респектабельном заведении. Мы вошли в лифт и вышли тремя или четырьмя этажами ниже, прошли по длинному неуютному коридору без единого окна. Мне стало не по себе. Карузо нажал на звонок одной из дверей. Нам открыл человек, в котором я тут же узнал шофера «мерседеса». Мы вошли в холл.

– Позволите? – спросил Карузо, ощупывая мои карманы.

Я вздохнул, снял часы, достал шариковую ручку, ключи от моей квартиры и от машины Хеймана.

– Хотите, чтобы я снял ремень и вынул шнурки из ботинок? – спросил я.

– Нет, спасибо, – ответил шофер «мерседеса». – Проходите.

Мы прошли. Прекрасный номер с балконом, выходящим на освещенную Эйфелеву башню. Плачущий человек сидел в кожаном кресле перед низким столиком, на котором стояли бутылка «Мартеля», рюмки, сифон и ведерко со льдом. Он больше не плакал. Его огромные глаза были по–прежнему налиты кровью, но в остальном он выглядел совершенно нормально. Даже чисто. Он был тщательно выбрит и, как мне показалось, напудрен, но в то же время в его облике не было ничего женственного. На нем была куртка из алого щелка, черные брюки, белая сорочка без воротничка. Он курил «Манилу» и смотрел на меня.

– Здравствуйте, месье Тарпон, – четко и раздельно произнес он без видимого акцента.

Я поприветствовал его кивком и прошел в салон.

– Я вижу, что вы получили мое послание, – сказал я, усаживаясь в кресло.