— Вы же только в июне поставили этот стог, — сказал я ему. — Зачем же так быстро его убирать?

— Папа так хочет.

— Смешно в ноябре разбирать новый стог.

— Папа так хочет, — повторил Берт, и оба его глаза, здоровый и тот, другой, уставились на меня с полнейшим равнодушием.

— Затратить столько сил, чтобы поставить его, обвязать, а потом разобрать через пять месяцев…

— Папа так хочет.

Из носа у Берта текло, и он то и дело вытирал его тыльной стороной руки, а руку вытирал о штаны.

— Иди-ка сюда, Берт, — позвал его отец, и мальчик взобрался на стог и встал в том месте, где часть крыши была снята.

Достав нож, он принялся вонзать его в плотно спрессованное сено, при этом держался за ручку двумя руками и раскачивался всем телом, как это делает человек, распиливающий дерево большой пилой. Я слышал, как лезвие ножа с хрустом входит в сухое сено, и звук этот становился все более глухим, по мере того как нож все глубже проникал внутрь.

— Клод будет стрелять, когда крысы побегут.

Мужчина с юношей замерли и посмотрели через дорогу на Клода, который стоял с ружьем в руках, прислонившись к красной бензоколонке.

— Скажи ему, чтобы он убрал это свое чертово ружье, — сказал Рамминс.

— Он хороший стрелок. В вас он не попадет.

— Никому не позволю стрелять в крысу, когда я рядом стою, какой бы тут хороший стрелок ни был.

— Вы его обижаете.

— Скажи ему, чтобы он его убрал, — медленно и зло проговорил Рамминс. Против собаки ничего не имею, пусть палки бросают, но с ружьями тут стоять не позволю.

Два человека, стоявших на стоге, смотрели, как Клод делает то, что ему было сказано, потом молча продолжили работу. Скоро Берт вытянул обеими руками плотно спрессованный брикет из стога, спустился вниз и аккуратно положил его в повозку рядом с собой.

Из-под стога выскочила серо-черная крыса с длинным хвостом.

— Крыса, — сказал я.

— Убей ее, — сказал Рамминс. — Возьми же палку и убей ее.

Поднялась тревога, и крысы, жирные и длиннотелые, принялись выбегать быстрее: по одной-две каждую минуту. Пробегая под изгородью, они низко прижимались к земле. Лошадь, завидев какую-нибудь из них, всякий раз дергала ушами и провожала ее тревожным взглядом, вращая глазами.

Берт взобрался на вершину стога и вырезал еще один брикет. Глядя на него, я увидел, как неожиданно он замер, поколебался с секунду в нерешительности, потом снова стал резать, но на этот раз очень осторожно, и теперь я услышал совсем новый звук, приглушенный режущий звук, когда нож заскрежетал о что-то твердое.

Берт вытащил нож и осмотрел лезвие, ощупав его пальцем. Потом он снова осторожно вставил его в разрез, нащупывая твердый предмет, и опять, едва он сделал такое движение, будто начал пилить, как раздался скрежещущий звук.

Рамминс повернул голову. Он как раз поднимал целую охапку соломы, из которой была сделана крыша, как вдруг остановился и посмотрел на Берта через плечо. Берт сидел неподвижно, сжимая ручку ножа, на лице его появилось выражение замешательства. Две фигуры резко выделялись на бледно-голубом небе.

И тут послышался голос Рамминса. Он прозвучал громче обычного.

— Черт знает что нынче складывают в стог сена.

Он умолк, и снова наступила тишина. Никто не двигался, не двигался и Клод, стоявший по ту сторону дороги, возле красной бензоколонки. Неожиданно сделалось так тихо, что мы услышали, как в другом конце долины, на соседней ферме женщина зовет мужчин обедать.

И снова Рамминс крикнул, хотя кричать не было никакой нужды:

— Ну давай же! Давай режь, Берт! Подумаешь, деревяшка, что с твоим ножом будет!

Клод перешел через дорогу и прислонился рядом со мной к воротам. Он ничего не сказал, но мы оба чувствовали, что те двое своим поведением — и особенно это касалось Рамминса — внушают какое-то беспокойство. Рамминс был напуган. Берт тоже был напуган. И, глядя на них, я почувствовал, как в памяти моей всплывает какой-то смутный образ. Я пытался отчаянно ухватиться за нить воспоминаний. Раз я едва было не коснулся ее, но она выскользнула, и, бросившись за ней, я поймал себя на том, что мысленно возвращаюсь на много недель назад, в солнечные летние дни, — теплый ветерок дует над долиной с юга, большие буки отяжелели от листвы, поля золотятся, сбор урожая, заготовка сена. Ставится стог.

Точно током, меня тотчас же пронзил страх.

Ну да, ставится стог сена. Когда же мы его ставили? В июне? Да, конечно, в июне — был жаркий, душный июньский день, низко висели облака, и в воздухе пахло грозой.

И Рамминс тогда сказал:

— Давайте же, ради бога, закончим быстрее, пока дождь не пошел.

А Оле Джимми тогда возразил:

— Не будет никакого дождя. Да и спешить некуда. Вы же отлично знаете: когда гром на юге, над долиной дождя не будет.

Рамминс, стоявший в повозке с вилами, ничего на это не ответил. Он сердился и нервничал, и думал, как бы побыстрее убрать сено, прежде чем пойдет дождь.

— До вечера дождя не будет, — снова сказал Оле Джимми, глядя на Рамминса. Рамминс пристально посмотрел на него в ответ, и в глазах его медленно загорались искорки гнева.

Все утро мы работали не останавливаясь — складывали сено в повозку, перевозили его через поле, кидали в медленно растущий стог, стоявший у ворот против заправочной станции. Мы слышали, как на юге гремит гром, то приближаясь к нам, то уходя в сторону. Потом он, похоже, снова возвращался и оставался где-то за холмами, время от времени громыхая. Поглядывая на небо, мы видели, как облака над головой движутся и меняют форму в круговороте воздушных потоков, но на земле было жарко, душно — ни дуновения. Мы работали медленно, вяло, рубахи были мокрые от пота, лица блестели.

Мы с Клодом работали рядом с Рамминсом на стоге, помогая формировать его, и я помню ту жару. Вокруг моего лица вились мухи, градом лился пот, и особенно хорошо я помню хмурое, суровое присутствие Рамминса рядом со мной, работавшею с отчаянной торопливостью, поглядывавшего на небо и кричавшего на людей, чтобы те спешили.

В полдень, несмотря на Рамминса, мы бросили работу, чтобы пообедать.

Мы с Клодом уселись возле изгороди вместе с Оле Джимми и еще одним человеком, которого звали Уилсоном, — он был солдатом, находившимся дома на побывке. Жара стояла такая, что много говорить не хотелось. У Оле Джимми была сумка, прежде служившая ранцем для противогазов, и в ней тесно стояли шесть бутылок пива с торчавшими горлышками.

— Берите, — сказал он, протягивая каждому из нас по бутылке.

— Давайте я у вас куплю одну, — предложил Клод, который отлично знал, что у того было очень мало денег.

— Бери так.

— Я бы хотел заплатить вам.

— Что за глупости? Пей.

Оле Джимми был очень хорошим человеком, добрым, с чистым розовым лицом, которое брил каждый день. Когда-то он работал плотником, но его заставили уйти на пенсию в возрасте семидесяти лет, а это было несколько лет назад. Тогда деревенский совет, видя, что он еще активен, поручил ему присматривать за только что построенной детской площадкой, чтобы в порядке были качели и доска для качания, и чтобы он был также чем-то вроде доброй сторожевой собаки, следил за тем, чтобы никто из ребятишек не ударился и не сделал чего-нибудь неразумного.

Для старика это была хорошая работа, и, казалось, все были довольны тем, как шли дела, — и так продолжалось до одной субботней ночи. В ту ночь Оле Джимми напился и принялся расхаживать посередине Хай-стрит и распевать песни с такими завываниями, что люди вставали с постелей посмотреть, что такое происходит. На следующее утро его уволили со словами, что он никудышный человек и пьяница, которому нельзя доверить детишек на площадке.

Но тут произошла удивительная вещь. В первый же день после его отлучения — это был понедельник — ни один ребенок и близко не подошел к детской площадке.

То же самое было и на следующий день, и через день после этого.

Всю неделю качели, доски для качания и горка со ступенями оставались без внимания. Ни один ребенок к ним не подходил. Вместо этого они пошли за Оле Джимми в поле, что за домом приходского священника, и стали играть в свои игры, а он за ними присматривал, и в результате всего этого у совета не оставалось другого выбора, как снова поручить старику его прежнюю работу.