Она снова распласталась на капоте как можно дальше от крысолова, насколько ей могла позволить длина веревки, и теперь была напугана основательно — усы ее дергались, длинное серое тело дрожало от страха.

В этот момент крысолов снова начал приближать к ней свое лицо. Он делал это очень медленно, так медленно, что вообще не видно было никакого движения, однако всякий раз, когда я смотрел на его лицо, оно оказывалось чуточку ближе. Он ни разу не оторвал взгляда от крысы. Напряжение было огромное, и неожиданно мне захотелось крикнуть ему, чтобы он остановился. Я хотел, чтобы он остановился, потому что то, что он делал, вызывало у меня тошноту. Но я не мог себя заставить произнести хотя бы слово. Что-то чрезвычайно неприятное должно было произойти — в этом я был уверен. Что-то зловещее, жестокое и крысиное, и, наверное, меня и в самом деле стошнит. Но я должен был видеть, что будет дальше.

Лицо крысолова находилось дюймах в восемнадцати от крысы. В двенадцати дюймах. Потом в десяти или, может, в восьми, и вот их разделяло расстояние, не превышающее длину человеческой руки. Крыса напряглась и всем телом прижималась к капоту, испытывая огромный страх. Крысолов также был напряжен, но в его напряжении чувствовалась предвещавшая опасность энергия, будто в плотно сжатой пружине. На губах его мелькала тень улыбки.

И вдруг он бросился на нее.

Он бросился на нее, как бросается змея. Сделав резкое молниеносное движение головой, он вложил в это движение напряжение всех мышц нижней части тела, и я мельком увидел его рот, открывающийся очень широко, и два желтых зуба, и все лицо, искаженное усилием, которое потребовалось для того, чтобы открыть рот.

Больше я ничего не хотел видеть. Я закрыл глаза, и, когда снова открыл их, крыса была мертва, а крысолов опускал деньги в свой карман и плевался, чтобы очистить рот.

— Вот из чего делают лакомства, — сказал он. — Лакомства делают из крысиной крови на больших шоколадных фабриках.

И снова то же сочное шлепанье мокрых губ, тот же гортанный голос, та же липкость, когда он произнес слово «лакомства».

— А что плохого в капле крысиной крови? — спросил крысолов.

— Вы говорите так, что противно становится, — сказал ему Клод.

— Ага! Но ведь это правда. Вы и сами ее много раз ели. Плиточки шоколада и жевательной резинки — все это делается из крысиной крови.

— Спасибо, но мы не желаем этого слышать.

— Она варится в огромных котлах, кипит и пузырится, ее помешивают длинными баграми. Это один из самых больших секретов шоколадных фабрик, и никто его не знает — никто, кроме крысоловов, которые поставляют им ее.

Неожиданно он заметил, что публика его больше не слушает, что наши лица, на которых появилось выражение враждебности и отвращения, покраснели от гнева и омерзения. Он резко умолк и, не говоря ни слова, повернулся и побрел в сторону дороги, двигаясь крадучись, точно крыса, и шаги его не были слышны на подъездной аллее, хотя она и была посыпана гравием.

Солнце стояло высоко над холмами, туман рассеялся и было приятно шагать с собакой по дороге в это раннее осеннее утро, когда золотятся и желтеют листья, когда один возьмет да и оторвется, а потом медленно переворачивается в воздухе и бесшумно падает прямо на траву возле дороги. Дул легкий ветерок, буки шелестели и бормотали, точно люди в отдалении.

Для Клода Каббиджа это всегда было лучшее время дня. Он одобрительно посматривал на покачивающийся бархатистый зад борзой, бежавшей перед ним.

— Джеки, — тихо окликнул он. — Эй, Джеки. Как ты себя чувствуешь, моя девочка?

Услышав свою кличку, собака полуобернулась и в знак признательности вильнула хвостом.

«Такой собаки, как Джеки, уже никогда не будет», — сказал он про себя. Изящные пропорции, небольшая заостренная голова, желтые глаза, черный подвижный нос. Прекрасная длинная шея, красивый изгиб груди, и притом совсем нет живота. А как она передвигается на своих лапах — бесшумно, едва касаясь поверхности земли.

— Джеки, — сказал он. — Старушка Джеки.

Клод увидел в отдалении фермерский дом Рамминса — небольшой, узкий и очень старый, стоящий за изгородью по правую руку.

«Там и сверну, — решил он. — На сегодня хватит».

Неся через двор ведро молока, Рамминс увидел его на дороге. Он медленно поставил ведро и, подойдя к калитке и положив обе руки на верхнюю жердь, стал ждать.

— Доброе утро, мистер Рамминс, — сказал Клод.

С Рамминсом нужно быть вежливым, потому что он продавал яйца.

Рамминс кивнул и перегнулся через калитку, критически поглядывая на собаку.

— На вид хороша, — сказал он.

— Да и вообще хороша.

— Когда она будет участвовать в бегах?

— Не знаю, мистер Рамминс.

— Да ладно тебе. Так когда же?

— Ей только десять месяцев, мистер Рамминс. Она еще и не выдрессирована как следует, честное слово.

Маленькие глазки-бусинки Рамминса подозрительно глядели с той стороны калитки.

— Могу поспорить на пару фунтов, что скоро она у тебя первые призы будет брать.

Клод беспокойно переступил с ноги на ногу. Ему сильно не нравился этот человек с широким, как у лягушки, ртом, сломанными зубами, бегающими глазками; а больше всего ему не нравилось то, что с ним нужно было быть вежливым, потому что он продавал яйца.

— Вон тот ваш стог сена, что стоит напротив, — сказал он, отчаянно пытаясь переменить тему. — Там полно крыс.

— В каждом стоге полно крыс.

— В этом особенно. По правде, у нас были неприятности с властями по этому поводу.

Рамминс резко взглянул на него. Он не любил неприятностей с властями. Кто продает втихую яйца и убивает без разрешения свиней, тому лучше избегать контактов с такого рода людьми.

— Что еще за неприятности?

— Они присылали крысолова.

— Чтобы выловить несколько крыс?

— Да не одну! Чтоб мне провалиться, там все кишит ими!

— Ну вот еще.

— Честное слово, мистер Рамминс. Их там сотни.

— И крысолов поймал их?

— Нет.

— Почему?

— Думаю, потому, что они слишком умные.

Рамминс принялся задумчиво исследовать внутренний край одной ноздри кончиком большого пальца, держа при этом ноздрю большим и указательным пальцами.

— Спасибо я тебе за крысолова не скажу, — произнес он. — Крысоловы государственные работники, работающие на чертово правительство, и спасибо я тебе за него не скажу.

— А я тут ни при чем, мистер Рамминс. Все крысоловы — мерзкие хитрые твари.

— Гм, — проговорил Рамминс, просовывая пальцы под кепку, чтобы поскрести затылок. — Я как раз собирался осмотреть этот стог. Думаю, лучше прямо сегодня это и сделать. Не хочу, чтобы всякие там государственные работники совали свой нос в мои дела, покорнейше благодарю.

— Именно так, мистер Рамминс.

— Попозже мы подойдем туда вместе с Бертом.

С этими словами он повернулся и засеменил через двор.

Часа в три пополудни все видели, как Рамминс с Бертом медленно ехал по дороге в повозке, которую тащила большая и красивая черная ломовая лошадь. Напротив заправочной станции повозка свернула в поле и остановилась возле стога сена.

— На это стоит посмотреть, — сказал я. — Доставай ружье.

Клод принес ружье и вставил в него патрон.

Я медленно перешел через дорогу и прислонился к открытым воротам. Рамминс забрался на вершину стога и принялся развязывать веревку, с помощью которой крепилась соломенная крыша. Берт, оставшийся в повозке, вертел в руках нож длиной в четыре фута.

У Берта было что-то не в порядке с одним глазом. Весь какой-то бледно-серый, точно вареный рыбий глаз, он был неподвижен, однако казалось, что он все время следит за тобой, как глаза людей на некоторых портретах в музее. Где бы ты ни стоял и куда бы Берт ни смотрел, этот поврежденный глаз, с маленькой точечкой в центре, точно рыбий глаз на тарелке, искоса холодно поглядывал на тебя.

Телосложением он являл собою противоположность своему отцу, который был короток и приземист, точно лягушка. Берт был высокий, тонкий, гибкий юноша с расхлябанными суставами. Даже голова его болталась на плечах, склонившись набок, будто шее было тяжеловато ее держать.