Когда я убеждался, что и в этот день море не принесло мне желанных вестей, я выходил из павильончика и ехал вниз. Я смотрел на бесконечную череду волн, с тем же испугом и ненавистью, с какой туристы смотрели в бездну, проплывающую под кабиной фуникулера. Я мрачнел, не отвечал на радостные возгласы попутчиков, пытавшихся обратить внимание всех каждого на нечто, замеченное и оцененное только ими. В такие минуты я думал: «Где я? Что я здесь делаю? Или, что было бы вернее, что я сделал не так?»

И тогда я шел с Соло Хилл в город, к Переговорному пункту. Да, сэр, слышал я в ответ. Да, мы запрашиваем «Лань» на всех возможных частотах. Нет, сэр, они не отвечают. Мы по-прежнему регулярно пытаемся их вызвать. Как только мы услышим хотя бы слово в ответ, мы немедленно дадим вам знать в отель.

После этого я понуро плелся к отелю — если не было дождя. В дождь я все-таки предпочитал такси. Иногда я задерживался у местной корабельной верфи — взглянуть, насколько продвинулась работа с предыдущего моего посещения. Но они работали медленно и словно нехотя, на них было скучно смотреть. И все же мне очень нравились их маленькие прогулочные яхты и пузатые рабочие баркасы, похожие на плавучие бочонки. Ничего другого они не делали, разве что по специальному заказу. Называлась верфь «Ау-А-Ману». Я не знал, что это означает, но ни разу не спросил. Я боялся, что это окажется что-нибудь вроде «Наветренной Стороны» или «Крошки Китти», или «Я — тоже» Я предпочитал картины без названия. Переодеться в плавки, прихватить полотенце и спуститься вниз к бассейну. Сесть в тенечке под полосатым зонтиком со скучной книжкой. Вот все, что мне оставалось. Единственно, что скрашивало мне эту рутину, были ромовые коктейли. Нижний бармен не умел, как Генри, интуитивно вычислять, что именно предпочитает тот или иной посетитель, но в конце концов я втолковал ему, что в мои коктейли не следует добавлять ни ложки сахара, и я буду в восторге. Он быстро уяснил это, и с тех пор мы были в восторге оба.

Полчаса плаванья. Потом наверх — переодеваться. Сменить книжку.

Пообедать — не плотно. Вернуться в номер. Соснуть до четырех — переждать самое жаркое время дня. Снова пойти искупаться. Потом сходить погулять в дендрарий у набережной — опять-таки, если нет дождя. Подняться в верхний бар поболтать с Генри. Поужинать — слегка, не наедаясь. Еще немного почитать. И в постель.

Когда головокружение от новых впечатлений сошло на нет, а размеренный образ жизни начал благоприятно сказываться на моих расшатанных нервах, я стал привыкать и к этой невероятной лазури воды и неба, и к буйной зелени тропиков. Я почти сжился и с тем, и с другим.

И вот в субботу, на двенадцатое утро нового года, я уже привычным ленивым взглядом обозревал порт из окна кабины фуникулера и увидел «Лань», пришвартованную к плавучей платформе у самого большого причала. Я высматривал ее так долго, что мне понадобилось протереть глаза, а потом ущипнуть себя, чтобы убедиться, что мне это не привиделось. Чуть раскачивающееся движение кабины не позволяло настроить мою трубу, но я видел, что все паруса на ней собраны, а на палубе никого нет. И дернул меня сегодня черт подниматься к смотровой площадке, ведь теперь пройдет тысяча лет, пока я спущусь!

Этот рейд показался мне бесконечным. У верхней площадки кабина остановилась. Кроме меня еще только двое японцев, и распорядитель тянул время, надеясь, что подойдет кто-нибудь еще. Я стоял, стараясь сохранять спокойствие, у ограждения, не позволяющего слишком близко подходить к колесам и промасленному плетеному тросу. Наконец нас пригласили садиться, и «трамвайчик» заскользил вниз. Я вдруг почувствовал, что у меня кружится голова и тошнота подступает к горлу. Это слишком быстро, подумал я. Я не могу так. Я не готов. Мне надо остаться на вершине и как следует все обдумать…

Когда я стоял на верхней площадке, в глаза било солнце, заканчивался же спуск под проливным дождем. «Трамвайчик» немилосердно трепало ветром, все его железки стонали и скрипели. Я выскочил из кабины, и через пять минут дождь перестал. Но к этому времени я был уже у подножия Соло Хилл и летел к набережной, разбрызгивая лужи своими плетеными кожаными сандалиями.

На платформе, верхом на бочонке, сидел человек. Он был тучен и важен. Голубая кепка лихо заломлена за ухо. Нет, сэр, это частное владение, и никто не имеет права подниматься на борт, если не имеет официального разрешения. Можете себе представить, эта яхта пришла с Гавайев. Смотрите, как снесло перила — там и вот тут. Ее явно потрепало штормом. Шлюпку, кажется, смыло прямо вместе с крепежом. Все стекла на мостике повыбиты. Да, сейчас не самая подходящая пора пускаться в плаванье, особенно на таких маленьких суденышках.

— Сколько человек прибыло на борту?

— Чего-то в ней не хватает. А-а, якорь оборвало. А так — почти не пострадала, прямо удивительно.

— Послушайте, женщина на ней была?

— И сработана хорошо, на совесть… Что? Да, она заболела. Он сам ее вынес с палубы. Инспектор только глянул их бумаги, и они сразу умчались в больницу. Взяли такси и уехали.

Он объяснил мне, как найти больницу. Я помчался туда. В приемном покое я застал двух девушек, похожих, как сестры-двойняшки: обе темно-коричневые, с характерными чертами аборигенов, обе в белом. Но одна из них была медсестра, и другая — врач. Элис Аласега. Им только что доставили беременную женщину.

Доктор Аласега не могла отвлечься ни на минуту от своих прямых обязанностей — разве что для тяжелобольного или матери с ребенком. Поэтому я ждал около сорока минут, пока она освободится и вернется, чтобы поговорить со мной в своем кабинете.

— Вы интересуетесь миссис Бриндль?

— Да. Что с ней случилось?

— Какое вы к ней имеете отношение?

— Я просто ее друг. — Тогда почему бы вам не спросить об этом у ее мужа?

Я замялся.

— Конечно же, я непременно пойду потом к нему и расспрошу обо всем, но знаете, мне бы хотелось быть уверенным… что он соображает, что делает.

— Не понимаю.

— Вы тоже думаете, что Линда Бриндль в состоянии продолжать этот круиз? «Лань» очень сильно потрепана. Я имею ввиду, не кажется ли вам, что с Линды уже хватит?

Она посмотрела на меня изучающе, и я изо всех сил постарался выглядеть искренне обеспокоенным другом. Наконец она проговорила:

— Я не психоаналитик. Я не знаю, что вам сказать. Мне показалось, что миссис Бриндль в данный момент находится в состоянии глубочайшей депрессии. Она почти ничего не воспринимает. Кровяное давление понижено. Рефлексы заторможены. Насколько я понимаю, неделю назад она пыталась покончить с собой. Вскрыла себе вены. Ее муж едва успел поймать ее и перетянуть запястья. Сама она об этом почти ничего не помнит. Но она уверена, что лучше всего ей сейчас именно умереть. Она твердит, что лучше быть мертвой, чем сумасшедшей. Я ввела ей возбуждающее, рекомендуемое при затяжной депрессии. Я велела им придти еще раз в понедельник. Кажется с деньгами у них все в порядке. Я сказала, что ей лучше какое-то время пожить в отеле, а не на яхте.

— Знаете, некоторые браки обнаруживают полную несовместимость партнеров. — Знаю. Но к данному случаю это не подходит совершенно. Даже абсолютно постороннему человеку видно, что он безумно ее любит и очень беспокоится за нее. А она в нем очень нуждается. Я сказала, что лучше всего им было бы попробовать на некоторое время забыть о своих неурядицах и просто отдохнуть на нашем острове. Это очень романтический уголок.

— Да, рекламные проспекты твердят об этом во весь голос.

— А вы находите, что это не так?

— Я нахожу, что и для них, и для меня это будет воистину незабываемое путешествие. Но по крайней мере здесь очень спокойно и вполне живописно.

В ее глазах промелькнул огонек лукавства. Вот уж не ожидал.

— А как насчет пьянящего запаха белой глицинии лунной бархатной ночью?

— М-ммм. Да. А также искрящиеся потоки тропического ливня, стекающие по живописным утесам и за шиворот.

— А невыразимая лазурь Тихого океана?