В напрасной надежде, что осознание нависшей над ними опасности передастся по магическому каналу психической связи между братьями, Дилан попытался крикнуть: «Шеперд!» Пропитанный слюной кляп заглушил большую часть этого крика, а звук, прорвавшийся наружу, мало чем напоминал имя брата. Тем не менее он крикнул второй раз, третий, четвертый, пятый, чтобы привлечь внимание юноши.

Когда Шеп мог общаться с окружающими – случалось это, конечно, не столь часто, как восход солнца, хотя и не так редко, как появление кометы Галлея, – слова изливались из него таким потоком, что в нем можно было утонуть, и Дилан совершенно выматывался, только слушая их. Но обычно Шеп проводил день, не замечая присутствия Дилана. Как сегодня. Как здесь и сейчас. Он видел картинку-головоломку, но не номер мотеля, жил в тени храма синто, наполовину собранного на столе перед ним, дышал ароматом цветущих вишен под синим, как васильки, японским небом. Так что находился слишком далеко от своего брата (отнюдь не в десяти футах), чтобы слышать его глухие крики, видеть раскрасневшееся лицо, вздувшиеся вены на шее, пульсирующие виски, умоляющие глаза.

Они обретались в одном номере, но в разных мирах.

Перочинный ножик ждал, с лезвием, воткнутым в подлокотник, бросая тот же вызов, что и волшебный меч Эскалибур, упрятанный в каменные ножны. К сожалению, король Артур не мог чудесным образом ожить и перенестись в Аризону, чтобы помочь Дилану извлечь этот меч.

Неизвестная субстанция циркулировала по телу, в любой момент его ай-кью мог упасть на шестьдесят пунктов, а неизвестные убийцы приближались.

Часы у него были электронные, а потому беззвучные, но он все равно слышал их тиканье. Слышал, потому что они отсчитывали оставшиеся в его распоряжении драгоценные секунды.

Шеп же продолжал лихорадочно собирать картинку-головоломку. Обе руки, правая и левая, находились в непрерывном движении, перелетая от картинки к кучке еще не использованных элементов, хватали кусочек синего неба, или вишневого дерева, или самого храма и несли, чтобы установить в положенное место.

– Точка, точка, запятая, – сказал Шеп.

Дилан застонал.

– Точка, точка, запятая, – повторил Шеп.

Если прошлый опыт служил надежным ориентиром, Шеп мог повторить эту фразу сотни, может быть, и тысячи раз в течение последующего получаса, а возможно, и до того момента, когда он бы заснул, скорее ближе к рассвету, чем к полуночи.

– Точка, точка, запятая.

В менее опасных ситуациях, из которых, к счастью, состояла практически вся жизнь Дилана, пока ему не встретился лунатик со шприцом, он иногда нейтрализовал эту повторяемость, придумывая что-нибудь в рифму фразе Шепа.

– Точка, точка, запятая.

«Вышла линия кривая», – подумал Дилан.

– Точка, точка, запятая.

«Не одна она кривая».

– Точка, точка, запятая.

«Я шагаю не хромая».

Привязанный к стулу, с субстанцией в крови, дожидающийся прибытия убийц… Не время для игры в рифмы. Время для ясного мышления. Время для составления четкого плана и эффективных действий.

Время каким-то образом ухватить нож, как-то, но ухватить и с его помощью освободиться от пут.

– Точка, точка, запятая.

«Мы смеемся, убегая».

В своем неподражаемом зеленом и молчаливом стиле Фред поблагодарил Джилли за еду для растений, которой она покормила его, за тщательно отмеренную порцию воды, которую она вылила на страдающие от жажды корни.

Наслаждаясь полной безопасностью в своем красивом горшке, маленький дружок Джилли раскинул ветви в мягком свете настольной лампы. Он привнес нотку благородства в номер мотеля, выкрашенный в очень уж яркие цвета, свидетельствующие о том, что дизайнер терпеть не мог более приглушенные тона природы. Утром она намеревалась перенести Фреда в ванную, чтобы он постоял там, пока она будет принимать душ. Пар Фред обожал.

– Я думаю о том, чтобы более активно задействовать тебя в моих выступлениях, – сообщила Джилли денежному дереву. – Я придумала новые репризы, которые мы сможем сыграть вместе.

Во время выступления она обычно выносила Фреда на сцену на последние восемь минут, ставила на высокий стул, представляла зрителем как своего последнего кавалера, который не смущал ее на публике и не заставлял стесняться из-за анатомических особенностей тела. Усаживаясь на другой стул рядом с Фредом, она рассуждала о современных романтических отношениях, и Фред являл собой идеального мужчину. Он придавал новое значение понятию «каменное выражение лица» и нравился публике.

– Не волнуйся, я не собираюсь ставить тебя в дурацкого вида горшок или оскорблять твое достоинство, – заверила она Фреда.

Ни одно растение с мясистыми листьями не лучилось такой доверчивостью, как Фред.

Убедившись, что ее дружок накормлен, напоен и всем доволен, Джилли закинула сумку за плечо, взяла пустое пластиковое ведерко для льда и вышла из номера, чтобы наполнить ведерко льдом и скормить пригоршню четвертаков ближайшему автомату по продаже газированных напитков. В последнее время она запала на рутбир. И хотя предпочитала диетический рутбир с пониженным содержанием сахара, если такого не было, брала любой, какой могла найти, и выпивала за вечер две, иногда три банки или бутылки. Если покупать приходилось сладкий рутбир, утром, в качестве компенсации, она съедала только гренок без масла.

Толстый зад отличал всех ее родственниц по материнской линии. Мать, сестры матери, кузины выглядели стройными и подтянутыми на фотографиях, запечатлевших их подростками, даже двадцатилетними, но потом, скорее раньше, чем позже, каждая будто засовывала в трусы по паре тыкв. Они редко наращивали жир на бедрах или животе, только на глютеус максимус, медиус и минимус, в результате чего эта часть тела становилась, как шутливо заметила ее мать, глютеус мегамаксимус. Это проклятие не передавалось из поколения в поколение у Джексонов, только у Армстронгов, по материнской линии, вместе с лысинами у мужчин и чувством юмора.

Лишь тетя Глория, ныне сорокавосьмилетняя, не обзавелась армстронговским задом после того, как ей перевалило за тридцать. Иногда Глория объясняла стройность своей фигуры молитвами Деве Марии, которые возносила с девяти лет. Именно в этом возрасте она осознала, как сильно с годами может раздаться у нее зад. Называла и другую причину – периодическое заигрывание с анорексией. Так или иначе, она до сих пор могла сесть на велосипедное сиденье, а потом слезть с него, не прибегая к помощи проктолога.

Джилли тоже была верующей, но не просила Деву Марию о том, чтобы она избавила ее от глютеус мегамаксимус. Не то чтобы она сомневалась в божественной помощи, просто считала неприличным поднимать тему своего зада в духовном общении с Матерью Божьей.

Два ужасных дня, в тринадцать лет, она практиковала анорексию, прежде чем решила, что ежедневное вызывание рвоты куда хуже многолетней жизни в растянутых до предела штанах и страха перед узкими дверными проемами. Так что теперь она связывала свои надежды с гренками без масла на завтрак и революционным прогрессом пластической хирургии.

Машина по производству льда и торговые автоматы находились в нише, примыкающей к крытой пешеходной дорожке, на которую выходила дверь ее номера. Легкий ветерок, прилетавший из пустыни, не охлаждал ночь и был таким сухим, что Джилли испугалась, не потрескаются ли у нее губы, пока она преодолеет пятьдесят футов, отделявших ее от ниши.

По пути Джилли столкнулась с мужчиной со взъерошенными волосами и добрым лицом, который, похоже, возвращался из похода к торговым автоматам, поскольку нес банку коки и три пакетика с арахисом. Его выцветшие синие глаза цветом напоминали небо над пустыней Мохаве в августе, когда даже небеса не могут сохранить яркость под напором ослепительно-белого солнца, но жил он определенно не в здешних краях, о чем говорило его круглое розовое, а не загоревшее дочерна лицо, морщины на котором появились от времени и избытка веса, но никак не от безжалостного южного солнца.