– Да, сэр, – ответил Стив и подвел Коттона Хейза к двери, ведущей в комнату следственного отдела. – Вообще-то у нас тут все, как и в других участках, – сказал он, когда они вышли из кабинета Бирнса.

– Более или менее, – отозвался Коттон Хейз.

– Коттон – редкое имя, – сказал Карелла.

– Мой отец был без ума от одного пуританского проповедника. – Интересно, кто бы это мог быть...

– Коттон Мэзер. Отец считал его одним из величайших людей Америки. Но могло случиться и хуже.

– В каком смысле?

– С него бы стало назвать меня Инкризом[2].

– Запросто, – согласился Карелла и улыбнулся. – Вот наш отдел. Столы, окна, доска объявлений – кто в розыске, всякие гам приказы и инструкции, которые больше некуда девать. Справа картотека со всеми нашими делами. Досье на местную шпану, списки разыскиваемых преступников, сведения о задержаниях и кражах. Черт побери, да у вас в тридцатом участке наверняка все то же самое.

– Конечно, – сказал Хейз.

– У нас есть ещё картотека пропавших велосипедов, – сообщил Карелла. – Может быть, хоть этого у вас нет?

– Этого нет.

– Может пригодиться. В нашем районе полным-полно подростков.

– Угу.

– Единственный свободный стол – у окна. Мы на него сваливаем всякий хлам. Там ты найдешь все, кроме разве что собственной тещи.

– Я не женат, – сказал Хейз.

– Понятно. Мы сейчас все уберем, и можешь считать его своим. И не горюй, что не женат!

Карелла улыбнулся, но Хейз не ответил на его улыбку. Карелла замолчал в раздумье, и тут его взгляд упал на Мейера Мейера.

– Мейер! – окликнул его Карелла, и тот оторвался от пишущей машинки. – Мейер, познакомься с Коттоном Хейзом. Его перевели в наш участок. Коттон, это Мейер Мейер.

Мейер протянул руку и начал было: «Рад позна...» – потом осекся и переспросил:

– Как вас звать?

– Коттон Хейз.

– Рад познакомиться, – и пожал руку Коттона.

– Мейер – единственный человек на свете, у которого целых два имени, – пояснил Карелла. – Или целых две фамилии, в зависимости от того, как на это смотреть.

– Не считая Генри Джеймса, – сказал Хейз.

– Почему Генри Джеймса? А, тоже два имени. Это точно, – согласился Карелла и откашлялся. – А над чем ты трудишься, Генри... тьфу, Мейер?

– Убийство в винном магазине, – сказал Мейер. – Только что закончил допрос владельца. Похоже, я не попаду на бар-мицву.

– Почему?

– Никак не управлюсь с отчетом, – ответил Мейер и поглядел на часы.

– Что это ты так расписался? – удивился Карелла. – Закругляйся поскорее.

– Не торопи меня. А вдруг мне не так уж хочется на эту паршивую бар-мицву?

– Теперь ты будешь часто видеть Коттона, – сказал Карелла. – Надеюсь, вы сработаетесь.

– А то как же, – равнодушно отозвался Мейер и вернулся к своей пишущей машинке.

– Там, за перегородкой, коридор. Он ведет в раздевалку. Слева канцелярия, справа сортир... Ты в армии служил?

– Во флоте, – отозвался Хейз.

– Понятно. Там вас учили дзюдо?

– Немножко.

– С нами работает великий дзюдоист, Хэл Уиллис. Он творит чудеса. Тебе с ним будет интересно пообщаться. Главное – не здороваться с ним за руку. Сразу бросит тебя через плечо.

– Правда? – сухо произнес Хейз.

– Хэл – лихой малый... – Карелла снова откашлялся. – Дальше по коридору комната для допросов. Можешь ею пользоваться, если тебе понадобится уединение. Вообще-то мы допрашиваем в отделе. Шеф не любит грубого обращения.

– В тридцатом участке с задержанными грубо не обращались, – сказал Хейз.

– У вас там приличный район, – заметил Карелла.

– Но преступления тоже случаются, – сказал Хейз.

– Я и не сомневаюсь, что... – начал было Карелла, но не окончил фразы. – Справа, в конце коридора, раздевалка, вниз по ступенькам – дежурный пост, а с той стороны – гостиница «Уолдорф-Астория».

– Что?

– Камеры предварительного заключения.

– А-а!

– Пошли, познакомлю тебя с дежурным сержантом. Потом можно прогуляться по району, если есть охота.

– Как скажешь.

– Буду счастлив составить компанию. – Впервые в голосе Кареллы прозвучала ирония, но Хейз пропустил это мимо ушей. В молчании они спустились по металлической лестнице на первый этаж.

Женщине в маленькой гостиной было пятьдесят четыре года. Когда-то у неё были такие же огненно-рыжие волосы, её дочери, но теперь в них проступила седина, причем, казалось, что не рыжие волосы поседели, а в седине появилась ржавчина.

Женщина сидела с заплаканным лицом. Слезы портил макияж, краска текла по щекам, размазывая румяна. Женщина выглядела уродливо: горе сначала затопило глаза, а потом выплеснулось на лицо, смывая маску красоты, которую она носила на людях.

Напротив неё сидел детектив Берт Клинг и молчал. Он терпеть не мог допрашивать женщин, особенно плачущих. А когда дело касалось убийств и самоубийств, они всегда лили слезы. В присутствии плачущей женщины Клингу становилось не по себе. Он был молод и среди детективов считался новичком; выдержке и сноровке таких профессионалов, как Стив Карелла, он мог пока только завидовать. Слезы женщины смыли не только её макияж – они растворили непроницаемую маску на лице Берта Клинга, и он сидел теперь, как смущенный школьник, не в силах произнести ни слова.

Гостиная была обставлена удобно и со вкусом. Не особенно дорогая мебель радовала глаз простотой совершенных линий, что нечасто увидишь в небольших квартирах, где обстановка кажется порой слишком громоздкой. Обивка мебели выглядела очень весело, чего никак нельзя было сказать о хозяйке, сидевшей на тахте и промокавшей платочком глаза и щеки. На стене над тахтой висела огромная фотография улыбающейся рыжеволосой девушки. Она была снята на фоне поля с пшеницы, голова запрокинута, рыжие волосы рассыпаны по плечам. Ее лицо светилось таким безудержным ликованием, что детектив Клинг невольно вспомнил, как эта же девушка лежала на полу винного магазина, прижавшись к доскам щекой, и задумался о бренности земного существования, о скоротечной радости и неминуемой смерти.

– Это Анни, – произнесла женщина, поймав его взгляд.

– Понятно, – отозвался Клинг.

– Эта фотография сделана несколько лет назад. Во время их медового месяца. Они поехали в Индиану, на ферму его отца. Провели там месяц. Она была на седьмом небе от счастья.

– Ее бывшего мужа зовут, если не ошибаюсь, Тед Бун? – спросил Клинг.

– Да, Теодор Бун. Я всегда называла его Теодором. Симпатичный юноша. Фотограф. Это его работа. Увеличил маленький снимок. Талантливый парень.

– Вы знаете, почему они разошлись?

– Да.

– Почему же?

– Он перерос мою дочь. – Женщина сказала это просто, без надрыва, словно констатировала факт.

– Как вас понимать, миссис Травайл?

– Так, как я сказала. Анни не отличалась большим интеллектом. Она... да, она моя дочь, но надо признать, что умом она не блистала. Всегда веселая, жизнерадостная, задорная... Вы знаете такой тип девушек? Любила смеяться, танцевать... Теодору она сразу приглянулась. Она вообще нравилась молодым людям. Только потом вот...

Миссис Травайл замолчала, и хотя её лицо оставалось печальным, она, похоже, не думала уже о смерти. Она пыталась выразить то, о чем, возможно, никогда никому не говорила. О чем мать не говорит даже родной дочери, но потом вторгается смерть, и не остается больше ни секретов, ни чувств, которые боязно задеть, ни самолюбия, которое надо щадить.

– А Теодор рос, – продолжала она. – Не только в своей профессии. С профессией все было ясно с самого начала. Совершенствовался он вот здесь. – Она постучала пальцем по виску. – Ему хотелось достичь большего, чем он имел. Новый опыт, знания, стимулы – вот чего он искал. Анни не могла дать ему всего этого. И он решил с ней развестись.

– Она согласилась на развод?

– Да. Хотя и не пришла от этого в восторг. К тому времени у них уже родилась Моника – дочь, моя внучка, – а в подобных ситуациях, мистер Клинг, женщине становится страшно. Она перестает понимать... как бы это сказать... правила игры. А новых правил, где каждый играет сам за себя, она не знает. – Миссис Травайл вздохнула. – И все же она отпустила его на все четыре стороны. Если ты синица, тебе не удержать орла, мистер Клинг. Как бы сильно этого не хотелось.