– Это он? – спросил Ожогин у Чардынина.

– Он, Саша. Ты видишь, какая выдержка? Он на сцене с шести лет, с родителями. Провинциальная водевильная антреприза, клоунада. И представь – отец запрещал ему смеяться. Когда мальчуган, несмотря ни на что, сохранял невозмутимость, это публику больше забавило. Он гений, Саша.

– И ты запланировал все это представление, Вася? – удивленно переспрашивал уже в который раз Ожогин. – Как-то не ожидал от тебя.

– А загипнотизировал он меня. Сегодня днем встретил его тут и поддался обыкновенному гипнозу. Поставил на известное правило: никто не обращает внимания на прислугу. И выиграл. Неужели не помнишь это странное лицо? Сам же говорил, что оно сделано из прямоугольников. Ну, вспоминай: нищий актеришка, кофе пил на набережной, а ты за него заплатил. Не человек, а картина француза этого, Пикассо.

«Пикассо…» Вдруг Ожогин действительно вспомнил тот вечер в конце мая, когда они с Чардыниным сбежали из дворянского собрания, кафе на набережной под полосатыми тентами, беднягу неопределенных лет за грязноватым столиком, который едва кивнул ему тогда в благодарность. Но лицо его как-то смылось из памяти.

Поесть не успели. Из-под ресторанного тента было видно, что зрители уже заполнили почти все скамьи в летнем театрике – представление должно было вот-вот начаться. Оставались пустыми несколько мест в импровизированном партере. Их-то Ожогин с Чардыниным и заняли, быстренько откланявшись перед любезным семейством.

Жара, мучившая весь день, спала, и это расслабило публику, настроило ее на добрый лад. До темноты оставалось добрых два розовых предзакатных часа. Между рядами под открытым небом мелькали разносчики напитков и сладостей.

Подняли занавес. Начало было многообещающим на странный манер: на сцене стояла печка. Видавшая виды, прокоптившаяся медная печка. Труба, приоткрытая заслонка – видно, как бьется внутри несильное пламя, – две конфорки на поверхности – заметно, что круглые ободки плиты накалились. Из-за кулис вышел флегматичный Кторов в потертой пиджачной паре. Рукава пиджака и брюк немного короче, чем следует. Довольно высокий, он при других обстоятельствах вполне мог бы казаться элегантным клерком. Ожогин усмехнулся разгадке – когда несколько месяцев назад они случайно видели Кторова в кафе на набережной, тот наверняка был в сценическом костюме и в роли. Да уж, определенно типчик.

Началось действие. Печка стала нападать на Кторова. Он попытался водрузить на нее кастрюлю, из которой свешивалась мокрая простыня, но тут гавкнула заслонка, и на клоуна выскочило пламя. Он задвинул заслонку ногой, однако пламя осталось играть у него на локте, что нисколько его не удивило. Он прикурил от локтя неожиданно появившуюся во рту сигарету, и пламя исчезло. В тот же момент кастрюля принялась подпрыгивать, качаться и повалилась с плиты. Простыня обвилась вокруг шеи Кторова и стала его душить. Мокрые концы в нарушение закона тяготения устремились вверх, к невидимому крюку, фатальному для новоиспеченного самоубийцы. Смыслы происходящего мелькали и менялись непонятным образом. В глазах Кторова появилась тень ужаса, и он вступил в отчаянную борьбу с простыней.

«Вот уж кто настоящее привидение, он будто смотрит на себя издалека, стоя где-то в конце длинного шоссе, и сам видит себя во сне, а на сцене показывается только сонный двойник, а не он сам, который далеко», – думал Ожогин. Вся эта история – особенно с самодеятельностью Чардынина – привела его в замешательство. Это уж чертовщина какая-то! Неподвижный взгляд Кторова и правда гипнотизировал, но всех ли? Поймает ли он простую публику?

Зато Чардынин резвился как ребенок, причмокивал от удовольствия и озирался вокруг: всем ли нравится представление так же, как ему? «Живая» простыня была побеждена, но при этом проникла в заслонку и затушила в печи огонь. Повалил дым. В нем артист и скрылся. Где-то на краю сцены были устроены вентиляторы, они гнали смрад прочь от зрителей, а из клубов дыма выскакивала то нога, то рука – казалось, там барахтались в борьбе как минимум двое, а то и трое.

Зрители разделились на две категории – одни вообще не понимали, что происходит. Другие улюлюкали от счастья. Ожогин растерянно улыбался. Дым рассеялся, печка развалилась, от нее осталась только труба, с ней под мышкой Кторов покидал сцену. Он шагал в сторону кулис беспечно, засунув руки в карманы. На прощание обернулся к залу и снова продолжил путь. Вытащил из кармана левую руку, разжал кулак, и из него полыхнуло небольшое пламя. Так, с пламенем в руке Кторов и ушел за кулисы.

За все время репризы он произнес одну реплику: «Вы недостаточно серьезно воспринимаете это произведение, оно настолько значительно, что с ним не сравнится “Война и мир”». Голос у него был шершавый, будто механический. Лицо во все время спектакля ничего не выражало. Кто-то всхлипнул. Дама за спиной у Ожогина громким шепотом просила у мужа платок. Да что ж это такое?!

Раздались аплодисменты. Некоторые кричали «браво», но в нестройных голосах слышалось удивление. Ожогин вдруг вспомнил вечер с Лямскими, музыкантами-путешественниками, прошлой весной гостившими у него на даче. Тогда тоже случилось чудо: Лямский дотронулся смычком до виолончельных струн – и облако, до той поры висевшее неподвижно, поплыло по небу. Музыкант прекратил играть, и облако замерло. На Ожогина это произвело тогда удивительное впечатление – он разрыдался.

– Мы сделаем удивительные серии… – между тем завороженно шептал Чардынин. – У него есть целый набор трюков с разными механизмами и техническими приспособлениями, он, видишь ли, нежничает с ними и в конце концов приручает. Веришь, Саша, уже изложил мне идею о том, как человек влюбился в поезд.

– Верю, Вася. Но ты как-то разволновался на удивление. Я тебя таким, душа моя, давно не видел.

Кторов показал еще несколько удивительных номеров, которые вводили публику скорее в смятение, чем в восторг. Но это смятение как раз дорогого стоило. Впрочем, Ожогин колебался.

Домой возвращались затемно. Густая ночь, дуга огней вдоль побережья. Ожогин вспомнил про Толстого в Антибе – да неужели прямо так сидит и корпит над сценарием при свете лампы с алым абажуром? Наверное, нанял кого-нибудь из русских рифмоплетов, которые пристрастились к прованскому вину, а на дорогу домой денег нет. И все-таки Кторов… Новая комическая серия – и все у его ног. Может, именно это сейчас и нужно публике – грустные трюки? И покоряет он своей безоружностью, вот чем. Это может «купить», да, может. А что он выделывал в ресторане! Если попытаться объединить, перемешать, дать зрителю вздохнуть на бессмысленных падениях, а потом – рраз! – и тебе Отелло. Ожогин заерзал. Кажется, он начинал понимать, что надо делать. А делать вот что – наверное, завтра подписать контракт. Много ли у Кторова своего реквизита? А все-таки не простовата ли наша синематографическая публика для него? Опять риск, а Толстой все выгреб. А ведь серии с Кторовым можно было бы продать в Америку и победить Холливуд. Он же существо как с другой планеты, он зачарует. Такие сборы можно сделать! Надо ли будет платить процент Нине? Как будет строиться доход?

Мысли Ожогина вяло бродили по кругу. Чардынин молча смотрел в темень за окном. Теплый ветер гулял в салоне автомобиля. Вдруг из окна в сумрак машины занесло большую бабочку – мягкие синие крылья мерно поднимались и опускались, пока она фланировала над их головами. Вверх-вниз, вверх-вниз. И скрылась в теплой темноте.

Дома Ожогина ждало письмо от Лямских. Они рассказывали – наперебой, письмо писалось двумя разноцветными перьями – о том, что на Кавказе, в театрике города Боржоми видели «инженерную драму Бориса Кторова», «важнейшее шоу», «нельзя упустить». Из письма выходило, что они говорили с Кторовым и даже давали ему адрес Ожогина в Ялте. Было это два месяца назад, письмо затерялось, судя по штемпелям, обошло не один почтовый участок и все-таки вырулило на финишную прямую. «Тогда да. Завтра же контракт. Не думаю, что он много запросит», – сказал себе Ожогин, еще раз пробегая глазами разноцветные строчки.