А сниматься было интересно. Н-да… Даже очень. Быть может, эти съемки и оттолкнули ее от театра? В синема все другое. Немота рождает иную выразительность. Иные жесты, иная пластика, иная мимика. Иное восприятие себя. И то, чего нет в театре, крупный план. И Эйсбар… Как режиссер он беспощаден. Как человек, говорят, тоже. Обращался с ней на площадке без всякого пиетета – жестко, как со статисткой. Не миндальничал, не сюсюкал. Это ей тоже понравилось.

Зарецкая помешала в стакане ложечкой и стала думать о другом. Перемена участи… Ожогин… Послезавтра вечером она будет в Ялте. В гостиницу не поедет – поселится на даче во флигеле. Присмотрится к этому Ожогину. Одно дело – шапочное московское знакомство, и совсем другое – жить рядом. И на студию съездит. Тоже присмотрится. И Зарецкая снова вызвала проводника, чтобы стелил постель.

– И-и, батюшка! Даже не думай! Мешать вам не стану. Контракт есть контракт. Досаждать своим обществом тоже. Жить буду во флигеле, заниматься своими делами. Дел у меня предостаточно. Мужнино наследство все никак до конца не оформлю, – быстро говорила она, чтобы преодолеть неловкость, стоя в пыльном дорожном платье под прицелом хмурого недовольного взгляда Ожогина. – Да и отдохнуть надо. Я ведь тут к синематографу приобщилась. Снялась в новой фильме… – Зарецкая внезапно умолкла, спохватившись, что едва не совершила бестактность. Упоминать имя Эйсбара при Ожогине – да что она, совсем ума лишилась, дурная баба? – Впрочем, и фильма, и роль пустяшные. Это что? Вишневое варенье? Попробую с удовольствием. – Она уселась за широкий чайный стол. – А ты, я слышала, батюшка, студию строишь? – повернулась она к Ожогину. Тот кивнул. – Дело хорошее. Ну, свозишь меня, покажешь. По Москве уже ходят слухи о твоей студии. Говорят, новый Холливуд хочешь возвести.

– «Новый Парадиз».

– Как скажешь. А я ведь сюда не одна ехала. Был у меня в соседнем купе знаменитый сосед. Граф Алексей Николаевич Толстой. Всю дорогу твердил, что хочет для синематографа писать. Вот бы тебе, батюшка, такого сочинителя для твоих сценариусов. Цены бы им не было. Граф остановился в «Ореанде», в лучших нумерах. Почитай, целый этаж занял. Барин он и есть барин, – болтала Зарецкая, прихлебывая чай и ворочая ложечкой в розетке с вишневым вареньем.

– Цены бы им не было… – задумчиво проговорил Ожогин.

– А цена, думаю, будет немалая, – отозвался Чардынин.

– А вы, Нина Петровна, стало быть, с графом на короткой ноге? – спросил Ожогин.

– На короткой, батюшка, на короткой. Еще покойный муж с ним дружбу водил.

– Не представите меня графу?

– Представлю, отчего ж не представить.

– Так мы можем устроить ужин, прямо здесь, на веранде. Когда ему и вам, любезная Нина Петровна, – он склонился над ее рукой, – будет угодно.

Ужин устроили через три дня. На террасе накрыли стол а-ля рюс. Капустная кулебяка и громадный пирог с грибами помещались в центре. Их окружали хрустальные вазочки с икрой – красной и черной, белужьей, зернистой, – белыми солеными грибками, соленьями, моченьями, отдельно на длинных блюдах с золотой каймой располагались копченая лососина, балык, селедочка, окольцованная луком, фаршированный осетр. На горячее предполагался поросенок с гречневой кашей. На десерт – печеные яблоки и клюквенный кисель. Настойки – свои, домашние. Коньяки – французские. Вина – немецкие, с берегов Рейна. Граф был велик ростом и телом, импозантен и расположен к беседе. Кушал хорошо. Нахваливал кулебяку. Впрочем, все остальное – тоже. Время от времени встряхивал головой и театральным жестом откидывал назад прядь длинных волос, падавшую на лоб. Тосты провозглашал громогласно, и все за искусство. Зарецкая держалась несколько в тени, давая Ожогину возможность самому вести беседу. Ожогин рассказывал про демонстрацию нудистов. Граф изволил смеяться. За чаем Ожогин приступил к интересующей его теме.

– А не хотелось ли вам, Алексей Николаевич, написать что-нибудь для синематографа? – спросил он.

Граф откинулся в кресле, надкусил пряник.

– Думал об этом, уважаемый Александр Федорович, не скрою, думал. Экспрессия синематографического действа очень для меня притягательна. Только что писать? Может быть, подскажете?

– Подскажу. Историю правления и деяний царя-преобразователя Петра I. Чем это вам не «История государства российского», только для фильмовых картинок? Да и вы, Алексей Николаевич, сто очков вперед дадите Карамзину, – грубо польстил Ожогин. – А какое поле для фантазии! Какие характеры! Какой колорит! И патриотическое звучание, чего никак нельзя сбрасывать со счетов. Что скажете, граф?

Граф молчал. На лице его появилось умильное выражение, вызванное отнюдь не кулебякой и не пирогом.

– Работа большая, – наконец проговорил он.

– Большая, – согласился Ожогин.

– Требует основательной подготовки.

– Требует.

– И… во сколько вы подобную работу оцениваете?

– Э, нет! Это вы назовите цену.

Граф задумался. Думал долго. Покашливал. Пристукивал пальцем по столу.

– Ну что ж… Я думаю…

Он назвал цену. По лицу Ожогина прошла мгновенная судорога – то ли отчаянья, то ли отчаянности, – и оно тут же приобрело обычное выражение.

– Прошу в мой кабинет, граф! Заключим договор.

– Саша! – Чардынин в панике вскочил с места, но Ожогин, полуобернувшись, остановил его взглядом. Чардынин упал обратно на стул. Зарецкая с интересом наблюдала эту сцену.

Из кабинета Ожогина граф вышел через полчаса и скоро откланялся. Был он очевидно доволен. Уходя, насвистывал себе под нос какой-то веселенький мотивчик. Ожогин, проводив гостя, вернулся к столу. Вечер, как это бывает на юге, быстро переходил в ночь. Темнело. Зарецкая пристально смотрела на Ожогина, считывая с его лица то, что он хотел бы скрыть: только что он совершил сделку, последствия которой могут быть для него разрушительны.

Ей нравился этот человек, и нравилось его лицо. Крутой лоб. Глубоко сидящие под густыми бровями глаза, время от времени вспыхивающие зеленью. Резко очерченный нос. Большой, грубый и сильный рот. Короткая мощная шея. Быть может, он излишне грузен, но в этой мужской тяжеловесности есть своя привлекательность. Вон какие плечищи. И кулаки. Таким кулаком можно с одного маха убить человека. Впрочем, этот, слава богу, не убьет. Не то, что тот, другой. Она вспомнила Эйсбара, каким жестким становилось его лицо, как сжимались кулаки и как он рубил ими воздух, когда что-то шло не так, как он хотел. Вот этот убьет и не задумается. Она поежилась и вновь переключилась на Ожогина. «Не так уж велика между нами разница. Лет пять-шесть, не больше, – думала Зарецкая, пытаясь вычислить, насколько она старше Ожогина. – Я вдова, он тоже вдовеет. Почему бы и нет?» Она почувствовала томление в теле, непроизвольно поправила волосы, провела пальцем по губам и скинула шаль, обнажив пышные, начавшие слегка увядать плечи. Ожогин не замечал ее плеч. Он смотрел куда-то вдаль, поверх ее головы. Она проследила глазами за его взглядом. Багровое солнце опускалось в море.

– И лижет заката кровавую рану соленый и мятый язык океана, – вдруг глухо проговорил Ожогин.

– Да вы романтик, Александр Федорович! – засмеялась Зарецкая. Ожогин очнулся. Пожал плечами. – Ну а мне какие роли вы уготовите в своих фильмах? – продолжила она. – Я ведь вам пригожусь!

– Извольте – любую. Хотите – Гертруду, хотите – Аркадину. А хотите – обеих императриц, Екатерин Первую и Вторую. Вам любая под силу.

– Ну, верно, Гертруду. Офелию я уж не потяну. А… денег-то у вас нет, Александр Федорович. Нет у вас денег!

Ожогин вскинулся.

– С чего вы взяли, Нина Петровна?

– Наблюдала разыгранную тут вами пантомиму. По лицу мысли читаю. Граф цену заломил, да такую, что вы не ожидали. А отказываться стыдно и не хочется, верно? Вот вас всего и передернуло. Василий Петрович тоже сильно испугался. Верно я вас поняла, Василий Петрович? А теперь вы, Александр Федорович, сидите и думаете: а как дело с «Петром I» не выгорит? Как публика на него не пойдет? А сколько денег на производство уйдет? Одни костюмы чего стоят! Да и студия еще не достроена. Я была там у вас на днях. Большие деньги текут. А граф – помяните мое слово – еще вам нервы пощекочет. За каждое лишнее слово будете ему платить. Вот так, Александр Федорович.