– Шеф, ну а ты как думаешь? – Он сделал затяжку, после чего миловидное мальчишеское лицо заволокло клубами дыма. – Ведь это моя первая серьезная выставка.
Его непосредственность обезоруживала. В невзрачной белой майке и джинсах, с короткими светлыми волосами, он напоминал мне молодого Блинки Палермо[1].
– Хорошим это не кончится. Предвижу много дерьма, – заметил я.
– Ты умеешь поднять дух, – засмеялся Жюльен.
Он затушил сигарету в тяжелой стеклянной пепельнице, что стояла на столике рядом с диваном, и вскочил. Некоторое время Жюльен носился по залу, словно тигр по клетке, и кружил вокруг стендов, разглядывая освещенные лампами картины большого формата.
– Ну что ж, неплохо, – поджав губы, наконец произнес он. Потом отошел на два шага назад. – Хотя места здесь маловато. Могло бы смотреться лучше. – Он театрально развел руками. – Искусству нужен простор!
Я глотнул красного вина и откинулся на спинку дивана:
– Хорошо, в следующий раз мы арендуем зал в Центре Помпиду.
Мне вспомнилось, как несколько месяцев назад Жюльен впервые появился в моей галерее. Это были последние выходные перед Рождеством. Париж стоял в торжественном серебряном убранстве. В музеях исчезли очереди, потому что все до одного вышли на охоту за подарками. И на моих дверях то и дело звонил колокольчик. Тогда я продал три довольно дорогие картины, причем даже не постоянным клиентам. Очевидно, предстоящие праздники пробудили в парижанах любовь к живописи.
Я уже собирался закрываться, когда за дверью «Южной галереи» – так я назвал свой маленький храм искусства на улице Сены – вдруг появился Жюльен.
Не сказать, чтобы я очень ему обрадовался. По правде говоря, ничто так не портит настроение галериста, как внезапно появившийся пачкун с папкой в руках. Каждый из них, за редким (редчайшим!) исключением, считает себя по меньшей мере вторым Люсьеном Фрейдом[2]. В общем, если бы не Сезанн, я вообще не стал бы разговаривать с этим молодым человеком в надвинутой на лоб шапке, на которого теперь возлагаю большие надежды.
Сезанн, как уже было сказано, – это моя собака, не в меру энергичный далматинец трех лет от роду. Нетрудно догадаться, что я назвал ее в честь любимого французского художника, пионера современного искусства. Я считаю Сезанна непревзойденным пейзажистом и был бы счастлив иметь в коллекции хотя бы одну из его работ, пусть самую незначительную.
Итак, я уже собирался выставить Жюльена за дверь, как вдруг из задней комнаты, скользя лапами по паркету, выскочил Сезанн. Он набросился на молодого человека и, радостно повизгивая, принялся лизать ему руки.
– Сезанн, назад! – закричал я.
Однако мой пес, как всегда впрочем, не слушался меня. К сожалению, он очень плохо воспитан.
Вероятно, именно смущение, вызванное бесцеремонным поведением собаки, и заставило меня принять незваного гостя.
– Я начинал в пригородах, с граффити, – усмехнулся он. – Это было здорово. Мы выходили ночью и распыляли краски. На автодорожных мостах, заброшенных фабриках, школах. Однажды даже обработали поезд. Но не волнуйтесь, с собой у меня только холсты.
«Милый мой, вот только тебя мне и не хватало», – подумал я, со вздохом открывая папку. Разобрал целую кучу его эскизов, набросков граффити и фотографий его работ. К моему сожалению, это было совсем не плохо.
– Ну и?.. – нетерпеливо поинтересовался он, почесывая Сезанну затылок. – Что скажете? В действительности все смотрится лучше, я работаю только с большими форматами.
Я кивнул, задержавшись на картине под названием «Земляничное сердце». На ней было изображено несколько вытянутое, похожее на ягоду сердце с едва заметным углублением посредине. Покоилось оно на темно-зеленой листве, и я насчитал в нем как минимум тридцать оттенков красного цвета. Мой друг Бруно, врач и известный ипохондрик, показывал как-то цифровое изображение собственного сердца, фильм, сделанный в диагностической клинике (его сердце абсолютно здорово!). В действительности этот орган мало похож на китчевые «сердечки» и правда напоминает скорее земляничную ягоду.
В работе юного художника было что-то органически ягодное. Я словно чувствовал биение земляничного пульса, мне даже захотелось надкусить изображение. Картина жила, и чем дольше я смотрел на нее, тем больше она мне нравилась.
– Вот это интересно, – постучал я пальцем по фотографии. – Хотелось бы видеть оригинал.
– О’кей, нет проблем, – ответил мой гость. – Всего лишь два на три метра, висит у меня в ателье. Заходите в любое время. Или принести ее? Опять-таки нет проблем. Могу прямо сегодня.
– Ради бога, нет! – засмеялся я. Его рвение меня тронуло. – Это акрил? – спросил я, возвращая наш разговор в деловое русло.
– Нет, масло. Я не люблю акрил. – Он снова взглянул на фото, и его лицо помрачнело. – я написал ее, когда меня бросила подруга. – Неожиданно он ударил себя кулаком в грудь. – Такое горе!
– А… И.Н.П. – это вы? – Я показал на подпись, не обращая внимания на его признание.
– Совершенно верно, я. – Он протянул мне визитку.
Взглянув на нее, я поднял брови:
– Жюльен д’Овидео?
– Да, так меня зовут, – кивнул он. – Но я подписываюсь «И.Н.П.», так уж повелось со времен граффити. Это значит «Искусству нужен простор», – усмехнулся он. – Можно сказать, мой девиз.
В тот вечер я закрылся на час позже обычного, пообещав Жюльену продолжить наше знакомство в следующем году.
– Шеф, никто еще не делал мне лучшего подарка на Рождество, – сказал он, когда мы прощались.
Я пожал ему руку, и он запрыгнул на велосипед. А мы с Сезанном отправились прогуляться по улице Сены и чего-нибудь перекусить в кафе «Ла Палетт».
В начале января я навестил Жюльена д’Овидео в его скромном ателье на площади Бастилии. Посмотрел его работы и нашел их замечательными. На пробу я решил выставить у себя в галерее «Земляничное сердце» и захватил его с собой. А через две недели им уже любовалась Джейн Хэстман, американская коллекционерка из числа моих лучших клиентов, не в силах сдержать восторженных возгласов:
– It’s amazing, darling! Just amazing![3] – Она трясла огненно-рыжими локонами, которые разлетались во все стороны, придавая ее облику особый драматизм. Потом отступила на несколько шагов и сощурила глаза. – Лучшая апология страстного искусства, – заметила она, тряся золотыми креольскими серьгами. – Великая вещь!
Что верно, то верно, картина действительно была значительного размера. Про себя я отметил, что Джейн Хэстман стала поклонницей крупного формата. Хотя, по-видимому, этот критерий не имел для нее определяющего значения. За последние годы она приобрела несколько довольно небольших работ из собрания Уоллеса.
– Кто этот И.Н.П.? – Джейн повернулась и выжидательно уставилась на меня. – Или я что-то пропустила? У вас еще что-нибудь его есть?
Я покачал головой. Как и все коллекционеры, она боялась отстать от жизни.
– У меня нет от вас секретов, дорогая Джейн. Это молодой парижский художник Жюльен д’Овидео. Он у меня совсем недавно, – объяснил я, про себя решив немедленно заключить с Жюльеном контракт. – «И.Н.П.» – аббревиатура его девиза: «Искусству нужен простор».
– А-а-а… – протянула она. – «Искусству нужен простор». Прекрасно, прекрасно! – Джейн понимающе кивнула. – А чувствам нужно пространство, так это следует понимать. Жюльен д’Овидео? Ну… в любом случае, Жан Люк, вы должны им заняться. Я чувствую, из этого выйдет толк. У меня чешется нос.
У Джейн Хэстман был большой нос, и когда он вступал в игру, относиться к этому следовало серьезно. Запах больших денег он чувствовал безошибочно.
– Сколько? – спросила она.
И я не стал скромничать. Американка купила «Земляничное сердце» в тот же день, выложив требуемую сумму в долларах.
Джейн себя не помнила от счастья. Я так и передал юному гению. Он обнял меня, оставив на моем голубом пуловере отпечатки испачканных краской рук. К сожалению, этот пуловер был моим любимым. Но кто знает, какая судьба его ждет? Сколько будет стоить через пару лет это «реди-мейд», запечатлевшее счастливейший момент в жизни живописца? В наше время, когда искусством может стать все, и даже «merda di artista» – баночки с экскрементами итальянских художников – идут на аукционе Сотбис в Милане по баснословной цене, я ничего не исключаю.
