— А это что? — Катя поднесла к Гришиному носу маленький жесткий кулачок.
— Давай без ревности, тигра! При таком чемпионе тяжелого веса, как этот поэт строительной службы, мое волокитство может носить только платонический характер.
Лера, которую Кирилл представил своим шумноватым друзьям, не знала, смотреть ли на них, на московские крыши или на картину, прислоненную к трубе. Она выбрала последнее.
— Поздравляю, Кирилл, у твоей музы есть вкус и художественное чутье. Она не распыляет внимание на жалкую натуру, а вбирает ее в себя в конденсированном виде.
— Молчи, хвастунишка! — оборвала его Катя. — Вы как сюда поднялись, Кирилл?
— С черного хода.
— А я по пожарной лестнице. — Девушка не без гордости показала свои ладошки — они были в ржавчине.
— Она никогда не хвастается, она у меня скромная! — Художник шутливо щелкнул Катю по носу.
Они препирались между собой, как это бывает меж близкими людьми, знающими маленькие слабости друг друга.
А Лера все стояла перед холстом, на котором жила и дышала Пушкинская площадь. Для сравнения она посмотрела вниз, через край брандмауэра: солнце уже не освещало площадь, и в натуре все показалось серым и холодным, меж тем как на полотне слепил глаза яркий июльский полдень.
- У вас лучше, — признала девушка.
Подняв невероятный грохот, художник отбил лихую чечетку. Топнув ногой в последний раз, он объявил:
- Приглашаю уважаемое общество к столу!
Женщины двинулись вперед, за ними шел художник, держа на плече картину — так стекольщик держит свой ящик. Шествие замыкал Кирилл с мольбертом.
В длинной, мансардного типа комнате, освещавшейся через стеклянный фонарь в потолке, царил беспорядок. На обеденном столе рядом с хрустальными бокалами с недопитым кефиром возвышалась гипсовая голова Сократа, на которую кто-то нахлобучил соломенную шляпу, из расписного украинского кувшина с горлышком в виде лебединой шеи торчал веер кистей, тюбики белил лежали в пепельнице.
Гриша с ходу метким ударом загнал под кушетку выдавленный каблуком до отказа тюбик краплака.
— Простите за беспорядок; Катя только что пришла...
— Ты хочешь сказать, что держишь меня на положении приходящей домработницы? — возмутилась Катя. — Меня, которая весь месяц задерживается после смены, чтобы печатать твои литографии... Ну-ка, приблизься, несчастный!
Подойдя к ней, художник покорно нагнул голову, надеясь покорностью заслужить прощение. Но цепкие пальцы вцепились в его шевелюру, пригнули буйную голову к полу.
— Проси прощения! При всех проси!
— Прошу прощения! При всех прошу! — весело повторял Гриша, мотая головой. — Ай, Катька, знать, она сильна!.. Ой, больно! — неожиданно взвыл он. — Отпусти, чучела типографская!
Расчесав волосы растопыренной ладонью, Гриша заметил:
— Учись, поэт, как заставлять женщин работать на себя. Ни один парикмахер не может расчесать мою волосню, одних гребешков сколько было поломано, а Катька враз справляется...
Включив пылесос — последнее приобретение хозяина, предмет его особой гордости, Гриша принялся водить соплом по тахте, полу, даже по обеденному столу.
— Никак не могу Гришку к порядку приучить, — ворчала Катя, собирая со стола грязную посуду. — Привык жить в хлеву.
— Это хлев? — Художник выключил пылесос. — Можно подумать, что ты, Катерина, никогда не была на Сельскохозяйственной выставке. Там, голубушка, хлев кафелем выложен. А у меня что? Простая фанера... На тахту, дорогие гости, можете садиться без опаски, я уже обеспылил ее.
Тахта была всего-навсего матрацем, поставленным на четыре кирпича, зато ковер, покрывавший ее, был настоящий, его Гриша привез из командировки в Бухару. На полу были свалены грудой книги, сверху лежали те, которые иллюстрировал хозяин. На гвозде висели рапиры для фехтования, сетчатые маски были нахлобучены одна на другую. И всюду картины, эскизы, наброски. У окошка высилось полотно в полтора человеческих роста, закрытое простыней.
— Это новая вещь, — объяснил Кирилл Лере, как экскурсовод. — Гриша ее еще никому не показывал.
К ним подошел художник.
— А может быть, вас, Лера, музыка интересует? У меня найдется кое-что. От Пятой симфонии Чайковского до Вертинского.
— Спасибо, потом... Я еще не все разглядела...
— Тогда потопали в магазин, поэт!
Присматриваясь к картинам, Лера заметила, что один мотив, Пушкинская площадь, повторяется во многих вариациях.
— А зачем Гриша столько рисует один вид?
Катя, готовившая салат, подняла голову.
— Он вообще псих, я ему давно это говорю. Так хорошо нарисовал эту площадь, а все чего-то недоволен: не то да не так! Одно министерство заказало ему написать новый высотный дом, все наши надежды на этот заказ.
— Это? — Лера кивнула на большую раму у окна.
— Что вы, там я... — Катя зарделась от гордости. — Четвертый месяц позирую...
Вернулись мужчины со свертками в руках.
— Пельмени... Сосиски... Ветчина... — объявлял Гриша, разворачивая пакеты. — Довольны, Лера?
— Я буду довольна, когда вы вот это развернете! — И она кивнула на раму, покрытую простыней.
— Сие от меня не зависит. — Он показал на хлопочущую Катю, как бы заново представляя ее. — Хозяйка холста.
— О, женщины всегда сговорятся!.. Помочь вам, Катенька?
— Нет, нет, я сама...
Но когда нарезать хлеб предложил Кирилл, Катя тут же согласилась: он был свой человек в доме.
— А я тут без вас, Гриша, выясняла, почему вы без конца изображаете Пушкинскую площадь...
— Выяснили?
— Не до конца.
Художник показал на противоположную стену:
— Что вы видите перед собой, Лера?
— Стену. С видами Пушкинской площади.
— Вот-вот, вы уловили мою мысль... Из окошка моей квартиры видно «только улицы немножко». Вот я и пробил в стенах десяток дополнительных окон своими этюдами. Пусть мои дорогие гости любуются чудо-площадью во всех ее превращениях. Я могу часами наслаждаться ею, для меня она нечто живое и близкое, почти как человек, друг... — Увлекшись, он поделился с девушкой замыслом своей новой работы — «Поэты». — Московский рассвет, который «лучища выкалил»... Пушкинская площадь... В сквере, перед памятником, живой поэт... Ему не спится, он пришел перекинуться словечком со своим бронзовым собратом...
Рассказывал Гриша вдохновенно, он будто даже подрос на ее глазах и похорошел, несомненно. Лера слушала с восторгом.
— Очень интересно! — восклицала она. — Успех обеспечен.
— Только, чур, никому ни полслова! — насторожился он. — Особливо художникам. Это такой народ!..
— У меня, кроме вас, нет знакомых художников. Если считать, что я вас знаю... Гриша, а меня вы когда-нибудь нарисуете?
— Это еще надо заслужить, девушка! — Склонив голову, он смотрел на нее, словно оценивая. — Эх, если б я мог лица писать так свободно, как здания!..
Вошедшая с блюдом салата Катя слышала последнюю фразу.
— Что, что? А когда я сказала тебе то же самое, даже в более деликатной форме, ты как меня назвал?
— Не будем выяснять при гостях наши отношения! — объявил Гриша, подходя к столу. — Прошу всех садиться!
Он налил бокалы и только приготовился к тосту, как в дверь постучали. Художник беспокойно посмотрел на штору: Катя подняла ее, вернувшись с крыши, да так и забыла опустить.
— Твоя вина, Катька, ты и объясняйся! Кто бы ни был — меня нет дома... Эти черти художники летом не дают работать, прут один за другим, — шепотом объяснил он гостям. — Замечено также, что поток гостей увеличивается, если на столе выпивка.
Но когда в двери позади Кати показалась фигура старика, рисунки которого были известны всей стране по репродукциям, а совиный профиль — по карикатурам, Гриша, забыв все, что он говорил перед тем, бросился навстречу.
- Владимир Илларионович, дорогой, как вы вовремя! Мы только-только бокалы подняли.
— Ты знаешь, какой я питок, Гриша. — Старик тяжело опустился на тахту. — Я не помешаю твоим друзьям?
