Москва перенаселена, ждать очереди на получение жилплощади через Союз художников молодому живописцу пришлось бы слишком долго. Но если каждый дом заселен от подвала до крыши, то самые крыши, вернее — чердаки, пустуют: ничего, кроме пыли и старой рухляди, там нет. Использовать чердак под жилье никто бы не разрешил, но можно ведь хлопотать о переоборудовании чердака под мастерскую. Если у него будет своя мастерская, кто помешает ему заночевать в ней, когда он заработается?
Тот, кто в эти месяцы встречал Гришу на улице, мог подумать, что художник загордился: взгляд его был неизменно устремлен вверх. Сколько чердаков он облазил за время своих поисков, сколько пол-литров распил с управдомами и дворниками, пока не нашел, наконец, то, о чем мечтал, — просторный чердак восьмиэтажного дома, выходящего на Пушкинскую площадь! За один вид, открывавшийся из слухового окна, он готов был поить и дворника и управляющего домом до скончания века.
Написав заявление в райжилотдел, Львов стал работать еще более напряженно, не отказываясь ни от чего: оформлял витрины магазинов, делал рекламу для кино. Теперь люди, встречавшие Гришу, сравнивали бы его с трудолюбивым муравьем: поднимаясь на восьмой этаж, он тащил на себе доски и листы фанеры, а спускаясь вниз, всегда прихватывал ведра с мусором и разной рухлядью, которую сваливал на помойку. Строительные материалы обошлись ему недешево, зато за работу не пришлось платить почти ничего: Гриша своими руками настлал полы в мастерской, обшил стропила фанерой. Не беда, что дощатые стены до поры до времени голы — художник написал на них маслом такие цветастые ковры, что хотелось погладить рукой их воображаемый ворс. И ничего, что обстановка бедна, — на одной из стен хозяин нарисовал книжную полку с золотыми обрезами тех книг, которые должны были со временем стать на это место, на другой — будущий буфет с горкой переливающегося огнями хрусталя.
Года два назад Кирилл забрел с приятелем по техникуму на весеннюю выставку молодых живописцев и вслух разнес картину неизвестного ему Г. Львова «На берегу». Если река и здания на берегу написаны грамотно, то пловец, готовящийся прыгнуть в воду, изображен неверно. При таком высоком старте он неминуемо отобьет себе живот. Это ж черт знает что!
Черный, весь какой-то всклокоченный и, как показалось Кириллу, немолодой человек, отведя юношу к окну, представился; он был автором картины. Художник хотел узнать, в чем заключается его ошибка, ибо чувствует, что критика исходит от весьма компетентного лица. Кирилл тут же на месте показал, как должен приседать пловец в момент отрыва от старта, объяснил, для чего на старте разводят руки.
Художник поблагодарил Кирилла и сказал, что хотел бы написать его портрет: он давно ищет модель для фигуры спортсмена. Портрета он так и не написал (портреты ему, говоря по совести, не очень удавались), но друзьями они стали, несмотря на разницу в профессиях и в возрасте; Львов был на пять лет старше Кирилла, а в их возрасте такая разница заметна.
Однажды Кирилл взял его на водную станцию, и художник открыл для себя новый интереснейший мир. Вот когда Гриша, которому из-за болезни сердца был категорически противопоказан спорт, по-настоящему позавидовал Кириллу, Лешке Шумову, всем этим здоровым, загорелым парням и девушкам. Они расхаживали в купальных костюмах по мосткам, как по паркету своих квартир, а в воде чувствовали себя словно рыбы! В блокноте художника, а позже в его работах замелькали поджарые фигуры пловцов...
Сам Гриша никогда не купался на людях: он был очень волосат и стыдился этого. Казалось, вся сила его организма пошла в неумеренный рост волос. Из-за шапки иссиня-черных, жестких, словно из проволоки, волос голова художника казалась окутанной если не ореолом, то дымкой, буйная растительность на его руках, груди и спине пружинила сквозь ткань рубашки.
Кириллу нравилось бывать в студии художника, где угощением порою служил засохший, покоробившийся от времени кусок сыра, но зато радушия и веселья хватало на всех. Товарищи Гриши охотно приняли его в свою компанию: поэтические склонности и интерес к искусству сближали их.
Художник жил в самом центре, на скрещении всех путей и дорог, друзья привыкли забредать к Грише просто так, «на огонек». Когда же он работал и слуховое окошко было завешено плотной шторой, подниматься наверх было бесполезно: хозяин не открывал никому.
...Сойдя с троллейбуса на Пушкинской площади, Кирилл взглянул на знакомое окошко. Увы, штора опущена: художник работает.
— Нам не везет, Лера. К Грише нельзя.
— Ой, как жалко! — Девушка уже хотела видеть художника, так заинтересовала ее история, рассказанная Кириллом.
— Зайдем еще разок, попозже. В такой чудесный вечер Гришка вряд ли будет долго работать. Может, пока перекусим?
Сидящие на лавочке перед памятником Пушкину люди смотрели куда-то вверх. Старик в белой панаме сказал, ни к кому не обращаясь:
— Но как они туда забрались?
— И девочка туда же! — поддакнула его немолодая соседка. — Куда милиция смотрит?
Кирилл, соображавший, в какое кафе зайти, чтобы хватило тех денег, которые у него были, поднял голову. На освещенной заходящим солнцем крыше восьмиэтажного дома он разглядел знакомые фигуры: мужчину в синей, развевающейся на ветру блузе и маленькую девчушку в красной кофточке.
— Ишь, куда залез! — обрадовался он. — Сейчас я его шугану!
Во дворе Гришиного дома Кирилл дважды пронзительно свистнул. Черная всклоченная голова появилась над брандмауэром.
— Да здравствуют поэты! — завопила голова, затем показалась рука, и в Кирилла полетела косточка абрикоса.
— Как залезть? — крикнул Кирилл, сложив ладони рупором.
— С черного хода... А кто с тобой?
Кирилл лишь рукой махнул: там узнаешь.
Пока они поднимались по черной лестнице, пропахшей жареным луком и какой-то кислятиной, Кирилл коротко рассказал о Кате. Некрасивый Гриша постоянно влюблялся в свои модели и, как правило, терпел поражение. Лишь маленькая Катя, работница типографии, помогавшая наносить на камень литографии художника, сумела оценить не только достоинство его работ, но и чудесный, веселый нрав Гриши. А когда она, уступив настойчивым уговорам художника, пришла однажды в его студию позировать и свой первый сеанс начала с того, что начисто вымыла пол и вытерла мокрой тряпкой пыль со стен, Гриша был потрясен. Ничего подобного он еще в жизни не встречал! Вот почему, продолжая ухаживать за девушками, он был предан и верен своей подруге, ее одну Гриша с гордостью представил матери и сестре, ежегодно приезжавшим в Москву. На синем почтовом ящике, прибитом к двери Гришиного «чердака», был нарисован белый голубь, в клюве он держал конверт с надписью: «От Катеньки». Кирилл помнил эту надпись второй год — срок немалый для влюбчивого художника!
Дверь на чердак была открыта. Нагибаясь, чтобы не задеть головою мохнатые от пыли стропила, Кирилл вел девушку к светлевшему вдали слуховому окну. От разогревшегося за день железа веяло жаром, как от печи. Лишь взобравшись на крышу, они вздохнули полной грудью.
— Привет поэту и его музе! — провозгласил Гриша и спрыгнул с трубы, подняв страшный грохот.
Маленькая девушка со смешным, по-детски не сформировавшимся ртом и почти сросшимися на переносице бровями напустилась на него:
— Ненормальный! Свалишься еще...
Ставя ногу на загнутые стыки листов, чтобы железо не так гремело, Лера храбро двинулась по гребню крыши. Нужно было смотреть и под ноги и вверх, чтобы не задеть кресты телевизионных антенн.
В перепачканной красками блузе, с всклокоченной шапкой волос художник в первую минуту показался Лере очень несимпатичным. Но вот веселые лучики морщинок собрались вокруг карих глаз, опушенных такими густыми ресницами, что им позавидовала бы любая женщина, и лицо стало почти красивым.
Лихо крутнув воображаемый ус, Гриша подбоченился:
— Знакомь, Кирилл, сейчас отбивать буду!
В зависимости от настроения художника его «усы» то по-гусарски вздымались вверх, то печально свешивались.
