Из Ржанска Ставровы возвратились вечером. У ворот их встречали Тая и Каля. Тая держала в высоко поднятой руке конверт и торжествующе помахивала им, а Каля закричала издали:

— Письмо! Письмо!

Сердце Андрея дрогнуло. Конечно, письмо было от Ели. Он знал, что отец и мать ни с кем не переписываются, что в старый дом на холме почтальон никогда не заходит. Письмо могло быть только от Ели. Не дожидаясь, пока отец остановит лошадей, Андрей соскочил с телеги, кинулся навстречу сестре, выхватил из рук Таи белый конверт. На конверте пестрели разноцветные марки и штемпеля. Это было письмо от Александра.

Когда все собрались в доме и Настасья Мартыновна зажгла и повесила на стенку керосиновую лампу, Дмитрий Данилович подсел к свету, долго рассматривал конверт, осторожно распечатал его и сказал детям:

— Сидите тихо! Почитаем, что пишет дядя Александр.

Александр писал:

«В ближайшие дни я возвращаюсь на родину. С горестью и с надеждой покидаю я древний Китай. То дело, за которое три года боролся тут порабощенный народ, предано. Всюду свирепствует белый террор. Но самые честные, самые стойкие люди не сдались. Ведомые коммунистами, они тысячами идут к недоступным вершинам горного хребта Цзинганшань, идут сквозь леса и ущелья, обходят пропасти в зоне вечных туманов, поднимаются все выше и выше. Со всех сторон они окружены врагами, у многих из них нет никакого оружия, кроме острых крестьянских серпов, но — я верю — эти люди когда-нибудь победят, потому что на их стороне правда…»

— Видно, многое довелось ему там повидать, — задумчиво сказал Дмитрий Данилович, откладывая письмо.

Андрей еще раз перечитал наспех набросанные строки письма, и ему живо представилось все то, о чем коротко писал дядя Александр: белесая мгла туманов, рев горных потоков, темная чаща густых лесов, узкие тропы, по которым, сцепив зубы, идут, идут молчаливые обветренные люди с красными повязками на рукавах. «Вот если бы я смог стать таким, как они, эти люди, — холодея от восторга, подумал Андрей, — я был бы счастлив тогда…»

Последние предотъездные дни промелькнули в сознании Андрея как сон. Впервые в жизни он, покидая родную семью, один уезжал в далекий, неведомый город, и странное чувство привязанности к близким и уже наступившей собственной отчужденности, оторванности от них вызывало у Андрея тихую, светлую грусть, какое-то нетерпеливое ожидание: что же будет там, впереди?

Андрей понимал, что не он один испытывает грустное чувство ожидания предстоящей разлуки: Роман почти не расставался в эти дни со старшим братом, девочки, посматривая на Андрея, украдкой вздыхали, Федя деловито чистил его полушубок. Все они тоже разъезжались после праздников — Роман в свой ржанский рабфак, девочки с Федей в Пустополье — и потому были по-особому предупредительны и ласковы друг к другу.

— Ну вот, разлетаются наши птенцы из родного гнезда, — незаметно вытирая слезы, сказала мужу Настасья Мартыновна, — останемся мы с тобой вдвоем.

— «Разлетаются»! «Разлетаются»! — с досадой передразнил ее Дмитрий Данилович. — Ты уже заранее готова слезу пустить. Придет лето, слетятся…

Снова, как тогда, перед отъездом в Пустополье, Андрей обошел весь двор. Постоял в конюшне, простился с лошадьми, зашел в коровник, потом резким свистом поднял с крыши голубей и долго следил за тем, как его вишнево-красный, белокрылый любимец парит в глубокой синеве осеннего неба.

Во двор к Ставровым то и дело приходили соседи, чтобы попрощаться с уезжающими. По нескольку раз прибегали Николай Турчак и его брат Санька, робко прохаживались у ворот девчата, вызывая по одному то Андрея, то Романа. Счел нужным прийти даже Длугач. Видимо, он решил проводить своего бывшего избача должным напутствием.

— Значит, едешь, герой? — весело спросил он Андрея.

— Да, завтра еду, — сказал Андрей.

— Ну что ж, в добрый час. Давай вот присядем да покурим, чтоб дома не журились…

Длугач присел на опрокинутый тележный ящик, достал кисет, медленно свернул цигарку, ловко вставил ее в мундштук.

— Ты там держись покрепче, браток, — сказал он, положив на плечо Андрея тяжелую смуглую руку. — На твоей дороге будут встречаться разные люди, по городам их много, разных людей, один тебе одно будет говорить, другой — другое. Ты же знай, что на свете есть только одна-единственная правда — правда трудового народа. Ясно это тебе?

Скрывая суровую мужскую ласку, Длугач похлопал Андрея по плечу и повторил, крепко сжимая ему руку:

— Ну, в добрый час…

Накануне дня отъезда, уступая просьбам Феди, Дмитрий Данилович разрешил ехать на станцию всем молодым.

— Пускай проводят брата, — сказал он Настасье Мартыновне, — а мы с тобой по-стариковски останемся дома.

Он поднялся на рассвете, сам накормил и напоил коней, положил в новую телегу мешок с овсом, охапку сена, потом разбудил сыновей:

— Поднимайтесь. Пора.

Хотя утро выдалось ясное и на востоке неярко светила желтая заря, с запада, поднимаясь над лесом, медленно вставала темная туча. Тронутая легким морозцем, земля пахла первой зимней свежестью, а в воздухе, вначале почти неуловимый, все больше ощущался запах снега.

— Снег будет, — сказал Дмитрий Данилович, — захватите с собой попоны.

Позавтракали быстро, Федя с отцом запрягли лошадей. Торопливо расселись в телеге Роман, Тая, Каля.

Андрей, уже одетый в полушубок, туго опоясанный ремнем, снял шапку, подошел к отцу и матери.

— Ну, до свидания, — сказал он тихо.

Отец коснулся щеки Андрея колючей, небритой щекой. Мать обняла его, всхлипывая, прижала к груди, неловко, чтобы никто не видел, перекрестила.

— До свидания, сыночек, — прошептала она. — Смотри ж там, чтоб все было хорошо…

Федя шевельнул вожжи:

— Садись, Андрей. Поехали.

Подрагивая крупами, кобылицы рванули телегу, с места взяли крупной, машистой рысью. Мелькнули у ворот фигуры деда Силыча, Николая Турчака, каких-то закутанных в платки девчат.

Андрей молча махнул шапкой.

Как только выехали на холм, пошел густой снег. Он накрыл поля белым пушистым ковром, легкими хлопьями осел на придорожных кустах, закрыл горизонт трепетной завесой.

Встав на колени и откидывая попону, Тая сказала:

— Давайте дадим слово, что мы всегда будем друг друга любить. Хорошо?

И все ответили ей:

— Хорошо…

На станцию приехали как раз вовремя. Андрей едва успел купить билет и с помощью братьев дотащить свой деревянный сундучок до перрона, как подошел окутанный облаком пара поезд. Девочки прижались к Андрею. Неловко обняли его Роман и Федя. Он вскочил в вагон. Гулко просвистел паровоз. Погромыхивая на стыках, поезд тронулся. Деревья, станция, осыпанные снегом фигуры людей на перроне медленно поплыли назад.

Андрей долго стоял в тамбуре, у распахнутой двери. Он думал об Огнищанке, о родных, о предстоящей встрече с Елей, об огромной земле, по которой сейчас мчался длинный грохочущий поезд…

Впереди, то сияя сквозь дым голубыми просветами неба, то затемняясь густыми, по-зимнему низкими тучами, приближались все новые и новые дали, манящие, переменчивые, как наполненная радостью и горем, неумирающей надеждой и непрерывным трудом человеческая жизнь.

Выложенный из дикого камня серый замок стоял на пологом мысу, там, где мелкая кривая речушка впадала в широкую медлительную реку. Угрюмый замок с его тремя башнями, с мрачными узкими окнами, с железными воротами и с зеленоватой, обильно поросшей мхом стеной выглядел странно на этой печальной русской равнине. В некотором отдалении от замка виднелись хутора и деревни — беспорядочное скопление утонувших в снегу приземистых изб, накрытые бурыми камышовыми крышами ометы, темные скирды соломы и стога сена, — а за ними — синевший по всему горизонту лес.

До революции замок принадлежал князьям Барминым. Род Барминых уходил в глубины истории, теряясь где-то в давних временах Ярослава Мудрого. Были Бармины и в опричнине царя Ивана, и в полках Пожарского, вместе с другими возводили на трон Михаила Романова, по приказу царя Петра обучались разным наукам в заморских странах, участвовали в дворцовых переворотах, сражались и умирали под знаменами Румянцева, Суворова, Кутузова, пребывали, как водилось, в опале, и вновь судьба возносила их, наделяя высокими званиями, почестями и обширными землями.