— Глупости! Каждому свое. Человеку отпущено больше, чем птице, надо только голову на плечах иметь.

— Правильно, — согласился Роман. — Это я без тебя знаю. А только нудно мне иногда. Ходишь по земле, как будто кислой капусты наелся, хочется сделать что-нибудь такое… ну, ты понимаешь… а тебя посылают конюшню чистить или латать старые постромки.

— А что бы ты хотел сделать?

— Я и сам не знаю что. — Роман смущенно засопел. — Вот, скажем, Котовский… настоящий человек был. Посмотришь на его портрет — и прямо захолонешь: глаза орлиные, руки каменные, на сабле и то ордена красуются…

— Да-а, — сказал Андрей, — это верно. А только нету больше Котовского. Слышал небось? Убила его какая-то сволочь. Говорят, его же адъютант. Подошел вечером в саду — и в упор из нагана…

Братья помолчали. Андрей, закинув руки за голову, прилег на траву, а Роман, охватив колени, так же пристально следил за неутомимым коршуном. Потом он притронулся рукой к плечу Андрея и вдруг спросил неожиданно:

— Скажи, ты очень любишь эту свою Елю?

Было в его голосе нечто такое, что заставило Андрея приподняться.

— А что? Чего тебе вздумалось спрашивать?

Роман отвел глаза, сделал вид, что его интересует только коршун, стал быстрыми движениями оглаживать влажный, холодный пырей.

— Понимаешь, — заговорил он растерянно, — вот увидел я ее… Ходила она тут у нас в белом платье… как царевна… Я даже за чуб себя тихонько дергал: не приснилась ли она мне? Бывают же такие на свете. Посмотришь на нее…

— Ладно! — грубо перебил Андрей. — Бери-ка топор, а то мы о птицах да о девках весь день проговорим.

Андрей не мог скрыть то ревнивое чувство неприязненной жалости к брату, которое вспыхнуло в нем, когда он услышал слова Романа и заметил его странную растерянность. «Туда же лезет! — подумал он сердито. — Царевной Елку назвал и завертелся, как карась на сковороде, дурак».

Поплевав на ладони, Андрей взял топор, нацелился глазом на ближний молоденький вяз, ударил по стволу деревца наискось, справа налево, и, отвернувшись от брата, стал с ожесточением рубить. Мелкие щепки разлетались во все стороны. Деревце на каждый удар топора отвечало едва заметной дрожью, шелестом листьев, потом стало клониться и, прошумев ветвями, рухнуло на землю. Андрей слегка оттолкнул его ногой и перешел к следующему, такому же молодому и стройному вязу.

«А ведь Роман влюблен в Елю, — снова подумал Андрей, вонзая топор в податливый ствол вяза, — у него прямо лицо меняется, когда он говорит о ней…»

Он незаметно взглянул на Романа. Тот, тихонько посвистывая, рубил неподалеку. Фуражку он снял, его темный прямой чуб навис над глазами. Работал Роман с ленцой, поминутно посматривая куда-то в чащу или задумчиво вызванивая пальцами по лезвию топора.

Андрею стало жаль брата. Он подошел к Роману, легонько шлепнул его ладонью по спине:

— Так, говоришь, царевна?

Роман в первый раз посмотрел прямо в глаза Андрею.

— Конечно царевна. Такие только в сказках бывают. А ты зря лезешь в бутылку. Что ж, тебе одному можно смотреть на Елю? Нащетинился ежом, слова не даешь молвить…

— Дело не в этом, — издевательски ухмыляясь, сказал Андрей, — дело в том, что два братца врезались в одну девку. Еще, чего доброго, Федька к нам пристанет, тогда прямо-таки красота получится: всем ставровским кодлом окружим свою царевну и начнем поклоны бить. Как сказал бы Длугач, картина Айвазовского.

Роман весело засмеялся.

— Чего скалишь зубы? — озлился Андрей.

— А и правда, смешно получается. Ну да ты не бойся, мы с Федькой отбивать твою царевну не собираемся. Она на тебя и то сверху вниз смотрит, так куда уж нам, грешным!

Мир между братьями был восстановлен. Они принялись рубить деревца, выбирая самые загущенные, как наказывал им угрюмоватый лесник Пантелей Смаглюк. Работали до полудня, потом очистили стволы срубленных деревьев от ветвей, стянули их в одно место, сложили так, чтобы легко было подсчитать, и побрели к лесной сторожке — предупредить Смаглюка.

Деревянная сторожка, в которой жил Пантелей Смаглюк, стояла на гребне оврага, в лесной гущине. Сложенная из бревен, она была покрыта сизо-зеленым мхом, потемнела от времени, скособочилась. На дне оврага, возле сторожки, с весны до поздней осени шумел неугомонный ручей. Справа, на поляне, высился серый стог прошлогоднего сена. Под стогом сидели Степан Острецов, Смаглюк и какой-то незнакомый пожилой человек в дорожном плаще. Незнакомый человек — у него были крючковатый нос и желтые ястребиные глаза — полулежал на конской попоне, остро поглядывая по сторонам.

— Будете считать жерди? — спросил Андрей у Смаглюка.

— А сколько их там? — равнодушно осведомился тот.

— Ровно сто, как договорились.

— Ладно, идите, я потом посчитаю, — сказал Смаглюк. Роман переступил с ноги на ногу, недовольно глянул на Смаглюка:

— Отец велел, чтоб мы принесли оплаченный наряд, а то придется еще раз тащиться к вам в лес.

— Иди выпиши им наряд, иначе они до вечера не отстанут, — сказал Острецов и, подмигнув Андрею, добавил — Так ведь?

— Конечно.

Пожилой человек в плаще рассеянно посмотрел на ребят, спросил у Острецова:

— Это чьи же такие орлы?

— Огнищанского фельдшера Ставрова, — сказал Острецов, — зимой учатся, а летом батьке по хозяйству помогают.

Пока Смаглюк, придерживая на колене потертую тетрадь, выписывал наряд, незнакомый человек в плаще говорил Острецову:

— Я вот поездил по уезду и всюду слышал разговоры о том, что рабочие, дескать, живут лучше, чем мужики, что им всякие привилегии даны и тому подобное. Ерунда! У нас только кричать умеют: «Рабочий класс! Рабочий класс!» — а посмотришь на этот рабочий класс — как был он в кабале, так и остался. Только и того, что клянутся им на каждом шагу, хозяином страны именуют да вывески на заводах переменили…

Острецов не отвечал, только ухмылялся. Когда наряд был выписан и братья Ставровы отправились домой, Андрей сказал, поведя плечом в сторону стога:

— С язычком товарищ! Видно, нездешний, городской.

— Наверное, из Ржанска, — предположил Роман.

Братья не ошиблись. Это был Погарский, бывший полковник, который работал бухгалтером на ржанском кирпичном заводе. Получив отпуск, Погарский ездил по губернии, восстанавливая нарушенные кое-где звенья той большой контрреволюционной организации, которой он руководил и которая в последнее время почти бездействовала, дожидаясь заграничных связных.

Однако братья Ставровы не собирались гадать о том, что собой представляет язвительный человек в дорожном плаще. Им не было до него никакого дела. Думали они о другом: как бы побыстрее дошагать до пруда, где огнищанские девчата, гадая о своей судьбе, вьют венки, а парни, усевшись на берегу, поют песни или с азартом режутся в подкидного дурака. Андрей же торопился к пруду еще и потому, что хотел предупредить парней и девчат о вечерней лекции, которую должен был читать в избе-читальне старый пустопольский учитель Фаддей Зотович, недавно руководивший работой Андрея в школьном кабинете природоведения.

До пруда братья добрались часа через два. Впрочем, то, что огнищане по привычке называли прудом, после прошлогоднего размыва плотины представляло собою жалкое зрелище: между холмом и кладбищем темнел окаменелый, исполосованный трещинами ил, по краям трещин топорщились бурьяны, и лишь кое-где в низинах мелкие, воробью по колено, голубели налитые талой весенней водой лужи. В лужах с утра до ночи, роняя перья, копошились утки, а по топким бережкам мычали застрявшие в грязи телята.

Ни парней, ни девчат возле пруда не оказалось. Только у кладбищенского плетня сидели двое — ослабевший после недавнего ранения Колька Турчак и худощавый, с кудрявой бородкой мужик, в котором Андрей узнал мертволожского сектанта-странника Федосея Пояркова. Голова Кольки Турчака была низко острижена, на ней лиловели шрамы, а кожа на лице и руках Кольки отливала той землистой бледностью, какая обычно появляется у людей, долго не видевших солнечного света.