— Уж я всех наших граждан по пальцам перебрал, прямо не знаю, где его шукать, проклятого полковника. Больше всего у меня подозрение на двоих: на Тимошку Шелюгина и на Антона Терпужного. А я так сам себе думаю: Тимошку не дюже давно из каталажки выпустили, за поджог коммунистической скирды допрашивали, значится, он забоялся бы полковника у себя укрывать, ему уже добре страху нагнали. Остается Терпужный: это гад стопроцентный и еще не пуганый волк. Может статься, полковник сидит где-нибудь у него в погребе или в конюшне.
— В конюшне у Терпужного никого нет, — сказал Дмитрий Данилович. — Утром я у него был, смотрел гнедого жеребчика. У меня кобыла в охоте, думал случить с Антоновым гнеденьким, да отказался: жидковатый конек. Придется на случной пункт вести в Пустополье…
Дмитрий Данилович поднялся, надел картуз.
— Добро, — Длугач протянул руку, — счастливо! Ты только, товарищ фершал, насчет полковника помалкивай, про это ни один человек не должен знать. Ясно?
— Я никому не скажу, — заверил его Дмитрий Данилович.
Из сельсовета он ушел в мрачном настроении и зашагал по верхней, костинокутской дороге. Заходило солнце. На полнеба пылали пурпурные с синевой отсветы заката, предвещавшего назавтра ветреный день. Внизу, меж двух холмов, лежала Огнищанка, вся в красном свете. Под густыми купами деревьев червонели новые, уложенные после голодного года камышовые крыши с ровно подрезанными гребешками. Среди них выделялись две: крытая оцинкованным железом, с двумя фронтонами, коньками и скворечнями крыша дома Терпужного и высокая, выложенная на немецкий манер жженой черепицей — Тимохи Шелюгина.
Отсюда, с вершины холма, Дмитрию Даниловичу хорошо было видно, как дед Силыч поит у колодезного корыта деревенское стадо, а бабы загоняют коров во дворы. По крутой тропинке, мимо двора Петра Кущина, гонит пеструю ставровскую корову Каля. На ней зеленое платьишко, на левом плече она несет коромысло с ведрами, а длинной, зажатой в правой руке хворостиной подгоняет корову.
«Молодец дочка, — думает Дмитрий Данилович, — разом два дела делает, не ленится… Надо будет ей какого-нибудь цветастого ситчика веселенького на платье набрать да хорошие ленты в косы купить… девчонка растет, пора уже ее одевать как следует…»
Вспомнив недавний разговор с женой, Дмитрий Данилович сердито сплевывает: «Чудачка! Спрашивает, уеду ли я из Огнищанки. Зачем? Менять шило на мыло? Жить впроголодь? Нет уж, спасибо. Лучше я тут век доживу, своим хлебом буду питаться и детей помаленьку до ума доведу».
Все же мысль о детях беспокоит Ставрова. Уж очень им круто приходится. У сыновей лица черные, как голенища, руки в мозолях, пятки потрескались. Дочка тоже не вылезает из работы — то коровы, то свиньи, то птица. Жена от зари до полуночи на ногах — в доме управляется, целый день у печки, с ног валится от усталости. А ходят все обтрепышами — от весны до осени босиком, латки за полверсты видно.
«Нет, нет, — машет рукой Дмитрий Данилович, — надо отделить часть денег да всем добрую одежду и обувь справить, а то людей совестно, да и детишек жалко…»
В отличие от жены, которая не знает цены ни деньгам, ни домашним запасам и раздает на сторону все, что под руку попадет, Дмитрий Данилович расчетлив, бережлив, даже несколько скуповат. Прежде чем истратить копейку, он сто раз подумает, взвесит и тратит очень неохотно, точно совершает перед самим собой преступление. Но сегодня у него возникает желание чем-то отблагодарить жену и детей за их тяжелый труд.
«Обязательно, — решает он, — в первое же воскресенье поеду в Ржанск, накуплю разной материи, пусть шьют что хотят. Андрей заказные сапоги и суконные брюки галифе целую зиму выпрашивал — пусть делает, парню шестнадцать лет, пора уж…»
Не доходя до дому, Дмитрий Данилович завернул к Петру Кущину. Тот просил зайти осмотреть жену: по его словам, жена третьи сутки не поднимается с кровати и ничего не ест.
В недостроенной хатенке Кущина пахнет глиной и сосновыми досками. У печки, за дощатой перегородкой, нетерпеливо стучит ногами рыжий телок. Жена, худощавая молодая женщина, лежит на широкой деревянной кровати, откинув голову набок, и дышит, как рыба, выброшенная на песок.
Дмитрий Данилович помыл руки под жестяным рукомойником, присел на край кровати.
— Что с тобой, Мотя? — спросил он, наклоняясь к больной.
— Не знаю, голубчик Данилыч, ничего не знаю, — простонала женщина и глянула на Ставрова темными, неподвижными глазами с расширенными зрачками. — Рвет меня всю ночь, желчью рвет, и голова болит, прямо разламывается.
— Дай-ка руку…
Он пощупал пульс, поставил градусник. Пульс был слабый, замедленный, рука безжизненная.
— Давно это у тебя?
— О-о-ох! — заметалась женщина, — Как с арбы упала, так меня и взяло. Сено мы с Петром возили, он подавал, а я выкладывала… Кони возьми да дерни, спужались, видно, чего-то… Я и упала, думала, убилась…
— Головой ударилась?
— Головой, голубчик, — всхлипнула больная. — Кабы но головой, может, легче было бы…
Дождавшись Петра, Дмитрий Данилович сказал ему:
— У твоей жены, сосед, сотрясение мозга. Ей нужен полный покой. Теленка придется тебе из хаты убрать, чтоб тут не было никакого шума, окна надо немного притемнить. Больная не должна подниматься с постели ни в коем случае. Я сейчас схожу за шприцем, сделаю ей укол и лекарство дам против рвоты. Если не полегчает, надо будет везти в больницу: дело это нешуточное.
— Раз надо, значится, надо, — сказал, повесив голову, Петр, — а только теленка мне девать некуда, забор в коровнике я разобрал, чинить его надо. Так что, Митрий Данилыч, теленочка я в хате оставлю, он никакого вреда не принесет, он же не заразный, чистый телок.
— Ты дурака не валяй! — прикрикнул на Петра Дмитрий Данилович. — Что тебе дороже — жинка или теленок? Он тут такой грохот поднимает, что не только у больного, у здорового голова отваливается. А Матрене нужна полная тишина, чтоб никакого шума не было, понял?
Весь вечер Дмитрий Данилович провел у Кущиных, а когда вернулся домой, дети уже спали. Настасья Мартыновна поставила на стол подогретый борщ, вареники и присела рядом с мужем.
— Сегодня пришли два письма, одно от Александра, другое от Андрюшки, — сказала она. — Александр все про Марину спрашивает, бывает ли она у нас, как живет, с кем встречается. Как видно, только ею он и интересуется.
— Это его дело, — равнодушно ответил Дмитрий Данилович. — Мне уже осточертели разговоры об Александре. Можно подумать, он тебе весь свет застил.
— Почему застил? Просто они поженятся, я давно это чувствовала.
— Ну и пусть женятся, что тебе, жалко, что ли? Или ты хочешь, чтобы Марина до старости ждала твоего брата? Может, его косточки давно уже сгнили, а ты людям поперек дороги становишься, ввязываешься не в свое дело.
Настасья Мартыновна задумчиво подперла щеку рукой.
— Ни во что я не ввязываюсь. Мне только обидно, что Марина так быстро забыла Максима, будто и не жила с ним. Она и на дочку не обращает внимания, а у Таи тоже душа есть, девчонка мучается.
— Погоди! — поморщился Дмитрий Данилович. — Ты рассуждаешь так, вроде Александр уже живет с Мариной. Для чего эта болтовня, не понимаю. — И, чтобы прекратить разговор, спросил коротко: — А у Андрея что?
— Андрюша пишет, что у него все благополучно, — посветлела Настасья Мартыновна. — Занимается хорошо, купил себе два новых учебника, с Таей не ссорится…
Дмитрий Данилович отодвинул тарелку, закурил.
— Будешь ему писать — скажи, что сапоги и брюки, которые он хотел, я ему справлю, пусть только не лодырничает. И остальным всем куплю, что надо, а то дети совсем обтрепались.
Его голос смягчился, он ласково тронул жену за плечо:
— Да и ты, Настя, рано в старухи записалась. Вот поедем вместе в Ржанск, купи там себе на платье, закажи туфли, пальто, приоденься немного. А то ты совсем обабилась, на Сусачиху скоро будешь похожа…
Настасья Мартыновна удивленно подняла глаза, но ничего не сказала. В последние годы ее отношения с мужем становились все более сухими и далекими. Она все свое время, внимание, труд отдала четырем детям, не оставив на долю мужа почти ничего. А он, вначале обиженный этим, высмеивал жену, кричал на детей, потом привык к таким отчужденным, холодным отношениям, примирился с ними, как с неизбежностью, и понял, что тягостную обстановку, сложившуюся в семье, изменить невозможно. Так они и жили: часто ссорились, упрекали друг друга, иногда неделями не разговаривали, но, связанные детьми и пережитыми вместе бедами, уже не представляли себе жизни один без другого и потому считали, что их отношения нормальны, что эти отношения не лучше и не хуже, чем у всех других людей. Минуты скупой, сдержанной ласки просветляли их ненадолго, стыдливо радовали, а потом все начиналось сначала, и этому не было конца…
