Закончив чтение бумаг, Долотов хотел было позвонить по телефону в милицию, чтобы к нему привели арестованного Тимофея Шелюгина, но в соседней комнате раздались шаги. В кабинет без стука вошел секретарь волостной партийной ячейки Маркел Трофимович Флегонтов.

За два года работы в Пустополье Долотов успел хорошо узнать и полюбить Флегонтова. Маркел Трофимович был старым членом партии, с дореволюционным стажем, дважды сидел в тюрьме, но в людях разбирался плохо, так как в каждом человеке видел только хорошее. Бывший шахтер, он остался малограмотным и серьезно, даже с оттенком гордости, говорил: «Нутро у меня пролетарское, и я разберусь в делах лучше грамотных профессоров…»

Маркел Флегонтов был огромного роста, грузный, с тяжелыми, жилистыми ручищами и рыжеватыми вислыми усами. Он вошел в кабинет, плотно притворил за собой дверь и проговорил густым басом:

— Здорово, Гриша!

— Здравствуй, Трофимыч, — кивнул Долотов. — Проходи, садись, гостем будешь.

— Какое там гостеванье! — угрюмо проворчал Флегонтов. — Тут, брат, голова гудит, как чугунный котел, не знаешь, за что браться…

Осторожно отодвинув лампу, Флегонтов присел на стул, и Долотов заметил, что секретарь ячейки взволнован: он хмурился, напряженно теребил на коленях черную барашковую шапку.

— Ты ничего не слышал про Ленина? — спросил Флегонтов, поднимая серые навыкате глаза и наваливаясь могучей грудью на край стола.

Долотов почувствовал, что бледнеет.

— Ничего не слышал. А что?

— Ленин очень болен.

— Это я знаю. Но разве ему стало хуже?

— Говорят, стало хуже, — с трудом выговорил Флегонтов.

Вскочив, со стула, Долотов зашагал по кабинету. Половицы поскрипывали под его ногами. Огонек лампы вздрагивал, выбрасывал вверх острые языки копоти.

Флегонтов смотрел на пол.

— Только что мне звонили из укома, сказали, что Ильичу плохо. Понимаешь? Так и сказали: «Ему стало плохо».

Опустив голову, Флегонтов сипло вздохнул. Так он сидел долго, охватив колено руками и слегка раскачиваясь, потом проговорил с запинкой:

— Д-да… Случись чего, осиротеем мы, Гриша… Вся партия осиротеет… Трудно нам будет без Ленина, ох как трудно!..

Почти не слыша Флегонтова, Долотов шагал из угла в угол. Острая память воскрешала в нем все, что было связано с Лениным, и он, казалось, видел каждое движение Ленина, отчетливо слышал его резковато-высокий, неповторимый голос.

— Нет, нет, этого не может быть, — пробормотал Долотов. — Как же мы без Ленина? Об этом нельзя даже и думать!

Распахнув пальто, Флегонтов вытащил из бокового кармана сложенные вчетверо листы серой бумаги и протянул Долотову:

— Почитай, Григорий, чего смутьяны творят.

Долотов развернул стянутые скрепкой листы и, с трудом разбирая забитые литографской краской строки, стал читать. Бумага была без грифа, без обращения и была составлена как обвинительный приговор партии.

Удивляясь и негодуя, Долотов прочитал уверения, будто после X съезда в партии сложился режим фракционной диктатуры, что политика ЦК партии неизбежно приведет страну к катастрофе.

— Что это такое?! — возмущенно вскрикнул Долотов, стукнув кулаком по столу. — Что за ерунда, не могу понять! Какая-то белогвардейская сволочь распоясалась!..

— Ты посмотри подписи, — перебил Флегонтов, — там в конце стоит сорок шесть подписей.

Склонившись к столу, не веря своим глазам, Долотов вслух начал перечислять фамилии подписавших заявление:

— «Преображенский, Пятаков, Муралов, Серебряков, Смирнов…»

Он переводил взгляд от бумаги к лицу Флегонтова и бросал, пожимая плечами:

— Ни черта не понимаю! По-моему, это провокация! Ты смотри, чего тут накручено!

Глотая слова, ероша жесткие волосы, Долотов прочитал наглые выступления против политики, которую ведет ленинское руководство как в области хозяйства, так и в области внутрипартийных отношений.

— Подожди-ка, Трофимыч! — теряя самообладание, закричал Долотов. — Если бы не ты дал мне эту чертовщину, я бы подумал, что передо мной листок какой-нибудь подпольной контрреволюционной организации! Это же Деникин свободно мог подписать! В каком сорнике ты подобрал такую пакость?

Стул под Флегонтовым заскрипел.

— Ты чего, спятил, Григорий? — гневно прогудел он. — Сегодня вечером из Ржанска приехал Берчевский, ему под расписку выдали эту бумагу в укоме и велели обсудить ее на ячейке.

— Кто выдал?

— Как кто? Сам Резников, секретарь укома. Бумага, говорит, получена из Москвы в четырех экземплярах. Он прямо сказал Берчевскому: «Соберите закрытое партийное собрание и обсудите этот документ, а в уком срочно пришлите протокол собрания с резолюцией».

— Не знаю, — махнул рукой Долотов, — я с семнадцатого года член партии, и мне кажется, что уком может и должен рассылать по ячейкам только те документы, которые написаны в Цека или в губкоме, а это — частное письмо сорока шести человек. С какой стати мы будем обсуждать их заявление? Пусть пишут в Цека, а если им не нравится руководство Цека, они имеют право обратиться к партийному съезду. Правильно или нет?

— По уставу правильно, — согласился Флегонтов, — а только как тебе сказать, Григорий… Я солдат революции, и, если мне приказывает уком, значит, я, как солдат, должен выполнить приказание. Вот и все.

Он аккуратно сложил злополучную бумагу, сунул ее в карман и пробасил смущенно:

— Не пойму, хоть убей, что у нас делается.

— Партия разберется, — сказал Долотов.

Флегонтов расправил шапку, протянул руку:

— Ладно, до завтра, Гриша. Завтра в двенадцать соберем ячейку и поговорим обо всем. Ты же сам понимаешь, что указание укома — для меня закон…

Домой Григорий Кирьякович возвращался один. Село было погружено в глубокий сон. На небе холодно и строго сияла полная луна. Залитые лунным светом, голубели дома, и на утоптанной дороге лежали их черные, резко очерченные тени. Справа, за редкими, уже оголенными деревьями, серебристой полосой светилось поле. Кое-где на нем темнели едва заметные полоски вспаханной зяби, а дальше все тонуло в неясной синеве тихой осенней ночи.

Долотов сотни раз ездил по волости и сейчас, медленно шагая по безмолвной улице, представил себе петлявшие среди холмов узкие проселки, одинокие, неподвижные ветряки, колодезные журавли, соломенные крыши хат, в которых спали молодые и старые, хорошие и плохие, удивительно разные, не похожие один на другого люди. А еще дальше, за деревнями, протянулся Ржанский тракт, по которому, наверно, уже ползут, поскрипывая колесами, тяжелые возы мужиков, спозаранку выехавших на базар.

И вдруг в воображении Долотова на секунду возникла ослепительно ясная картина необъятной страны, его родины: степи без конца и края, непроходимые леса, далекие города, великое множество сел и деревень, еще более великое множество людей. Он представил себе эту исполинскую землю и подумал о том, что сейчас все земные дороги, большие и малые, все человеческие судьбы сходятся в одной точке — там, где борется со смертью Ленин.

«Да, люди осиротеют, если Ленин умрет, — подумал Долотов. — Но разве то, что сделал Ленин, может умереть? Разве это можно убить, похоронить, забыть? Никогда!»

Долотов шел, держась теневой стороны, всей грудью вдыхал чистый, прохладный воздух ночи. То торжественные, то по-молодому радостные, то печальные мысли тревожили его.

«Кто-то сомневается, кто-то боится, кто-то уходит в кусты, — думал он. — Кто-то точит нож, чтобы ударить в спину… таких тоже немало. А партия все же сильнее, чем ее враги. Партия все одолеет, победит…»

Григорий Кирьякович дошел до своего двора. В узкой щели между ставнями тускло поблескивал огонек. Степанида Тихоновна, как всегда, дожидалась мужа. Услышав его стук, она побежала к двери, подняла крючок и тотчас же прильнула к плечу Долотова. Он обнял жену, коснулся щекой ее теплой щеки и проговорил тихо:

— Ленину очень плохо…

Она ничего не сказала, только сильнее прижалась к нему. Уже сидя в низкой горнице и неохотно допивая кружку молока, Долотов стал говорить шепотом, чтобы не разбудить разметавшегося на кровати Родю: