– А ведь можешь, если горишь! – прошептал он.

И, словно услышав его шепот, пламя разлилось по всей часовне, по стенам, по потолку. И тесно стало пламени.

Отскочил Иван Тимофеич на двор. Залюбовался устремляющимися вверх искрами.

– Ну вот, – вздохнул он. – И знамение может быть рукотворным.

А пламя поднималось, прорывалось сквозь крышу, и рухнула крыша, и стены, дрогнув, осели.

Иван Тимофеич поднял горевшую доску, выпавшую из пожара, и понес в дом. Словно факел, она осветила большую комнату. И стал он при свете этого факела сбрасывать на пол все деревянное, способное возгореться и стать еще одним рукотворным знамением.

Ночь еще длилась, но пылающий скит вовсю разгонял мрак, готовясь встретить утреннее светило. А Иван Тимофеич сидел под кедром-колокольней и ловил едва слышимое в шуме пожара гудение колокола. Слушал единственный звук, который оставил он миру на память о себе. Только что эта память? Один, пусть хоть и долгий, но только звук…

Машину крепко тряхнуло – видно, попало что-то под колеса, – и от этого толчка враз проснулись и шофер, и Горыч. А машина, преодолев препятствие, уже спокойно ехала дальше.

– Камень, что ли? – предположил Горыч.

Шофер пожал плечами.

– Мне звуки снились, – сказал он. – Поезд тарахтел, потом машина с сиреной долго верещала, потом кричал кто-то…

– Счастливый ты, – вздохнул Горыч. – Мне ни черта не снится.

– Не огорчайся. Зато ты помнишь много, а я вот почти ничего…

Оба потянулись в темноте, расправили плечи. Шофер положил по привычке руки на руль.

– Тормозни! – попросил Горыч.

– Зачем?!

– Отлить надо.

Шофер поднял рычаг ручного тормоза. Машина застыла. Щелкнула дверца, и пассажир спрыгнул в темноту.

Шофер еще разок потянулся, заложив руки за шею. Настроение было хоть садись и письмо пиши. Но кому? Где? И как отправить? Эта чертова война, а точнее, наступившая сразу после объявления войны темнота, перечеркнула не только обычный ход жизни, но и саму жизнь, погрузив ее во мрак, отрешенный от времени, от взаимодвижения частей природы и ее светил. Казалось, все должно застыть в такой темноте, застыть в ожидании рассвета. И действительно – если б не машина, застыли бы и они, застыли в своем темном городе и никогда б не стали странниками. Но странный мир, лежащий в полной темноте и в наклоненной плоскости, гнал машину, давно истратившую последний бензин, а в ней – двух мужчин, ищущих выход к свету.

Снова открылась дверца, и в кабине зазвучал шепот Горыча:

– Там огонек! – сообщил он шоферу. – Совсем рядом, позади машины…

– Подожди! – сказал шофер и вылез из кабины.

Они взялись из предосторожности за руки и, стараясь быть бесшумными, направились к яркой точке, дрожащей метрах в двадцати.

На полпути что-то треснуло под ногой Горыча. Они замерли и прислушались. И услышали шорох со стороны огонька. Присмотрелись.

Совсем рядом, в десяти шагах горела свеча.

Они сделали шаг вперед.

Грохнул выстрел.

Оба упали на землю.

– Убирайся вон, если еще жив! – раздался мужской голос.

Шофер и Горыч лежали не шевелясь.

– Может, ты убил его? – тихонько прозвучал голос женщины.

– Может быть, Валя, – ответил мужчина. – В этой жизни все может быть…

– Да разве это жизнь! – словно упрекнула мужчину женщина.

– Кто вы? – негромко спросил Горыч, сознавая относительную глупость такого вопроса.

– И не убил, и не волка, – досадно промолвил мужчина. – Ну так я могу еще разок выстрелить!

– Идиот! – вырвалось у шофера. – В висок себе выстрели, может, мозги заработают! Расстрелялся в темноте!

– Их там много! – испуганно зашептала женщина.

Горыч сосредоточенно пытался найти вопрос, который имело бы смысл задать в этом мраке, но каждый из возможных вопросов вызывал у него горькую усмешку. Ну действительно, о чем их можно спросить: кто? откуда? куда? Или, может быть, который час?

– Послушайте! – заговорил шофер. – Здесь какая-нибудь дорога есть?

Невидимый мужчина громко рассмеялся – даже пламя свечи затрепетало от его смеха, как от ветра.

– Может, вас еще на вокзал отвести и в поезд посадить? – сказал он сквозь смех.

– Давайте поговорим серьезно! – предложил Горыч.

– А мне не видно, кто со мной хочет серьезно разговаривать! – парировал мужчина.

– Я могу подойти к свече, тогда увидите! – предложил Горыч.

– Тогда выстрелю…

– Доверять людям надо, болван! – снова рассердился шофер.

– Доверять в темноте?! Людям?! – вместо насмешки в голосе мужчины уже звучала злость. – Каким людям?!

– А ты не дезертир? – спросил шофер.

– А твое какое дело?! – разозлился мужчина. – Убирайтесь! Если я сейчас не услышу, что вы убираетесь, – буду стрелять. Проверите свою удачу.

– Пойдем! – Горыч дотронулся до руки лежащего рядом шофера.

Они поднялись на ноги и сделали несколько громких шагов назад.

– Давайте, давайте! Не останавливайтесь! – прикрикнул мужчина, и друзья сделали еще несколько шагов.

И вдруг в темноте заплакал грудной ребенок.

– Ой, боже ж! – всхлипнула женщина.

– Корми! – приказал мужчина.

– Сейчас, сейчас… лишь бы молоко не кончилось, – скороговоркой заговорила женщина.

– Я ему кончусь! Смотри у меня…

И огонек свечи снова затрепетал. Потом поднялся над землей метра на полтора и медленно поплыл прочь.

Вслед за огоньком поплыл, затихая, плач ребенка.

– Уходят… – каким-то потерянным голосом проговорил Горыч.

– А что, если барабан повернуть на горизонт и посветить? Это ж не небо – может, что и увидим?! – предложил шофер.

– Можно, – согласился товарищ. – Что осветим, то и увидим…

Они вернулись к машине. Точнее, шофер наткнулся лбом на правый борт. Так ощупью и забрались в кузов. Горыч включил тумблер, и пока разогревалась-разгоралась искорка внутри прожекторного барабана, они повернули его стеклянный глаз набок, чтобы смог он, если загорится, осветить землю. Повернули так, чтобы осветил он путь, уже пройденный машиной. Даже отбросили задний борт.

Свет копился внутри прожектора, пока не стал постепенно превращаться в луч. Осветил землю за машиной и пополз по этой земле дальше. Горыч и шофер смотрели на голую бестравную землю, всю в каких-то бугорках и рытвинах.

– Луна вот тоже такая, наверно, – вздохнув, сказал Горыч.

Шофер щурил глаза, отвыкшие от яркого света.

Его товарищ спрыгнул на освещенную дорожку.

– Давай пройдемся! – повеселевшим голосом предложил он.

Шофер тоже спрыгнул вниз.

Они пошли вслед за лучом, убежавшим по этой земле уже далеко вперед. Шофер оглянулся и тут же закрыл ладонью глаза.

– Так ты и ослепнуть можешь! Пусть в спину светит, – посоветовал Горыч. – Ты помнишь, когда последний раз по какой-нибудь улице гулял?

– Нет, – вздохнул шофер.

– А я помню… – Горыч, глядя на их удлиненные тени, взъерошил свои волосы. – Лучше бы не помнить… Хотя вот видишь, – он указал рукой на их длинные тени, – это мы на проспекте, на очень длинном проспекте, а все это темное, по обе стороны от проспекта, – дома, рестораны, киноклубы… Где-то еще деревья должны быть. И вот мы идем и наверняка кого-то встретим. В это время как раз многие должны прогуливаться. Влюбленные парочки и еще совсем молоденькие девушки, ожидающие большой и светлой любви. Старичок с собачкой, останавливающейся у каждого столба… Пионеры собирают деньги на постройку самого большого в мире аэроплана… Мы наверняка можем встретить и знакомых…

– Стой! – вырвалось у шофера, резко отшатнувшегося назад.

– Что такое? Что с тобой?

– Там что-то проскочило, – шофер показал рукой вперед. – Собака или волк…

– Вот видишь… Собака уже есть, скоро покажется и хозяин или хозяйка… Пошли…

Шофер полуобернулся к прожектору и снова прикрыл глаза ладонью. Горыч подошел к другу.

– Что с тобой?

Шофер молчал. Из-под ладони, закрывавшей глаза, выбралась слеза и, замерев на скуластой щеке, заблестела, пропуская сквозь себя яркий свет прожектора.