— Я не согласный, — заявил руководитель конного аттракциона Магомадов. — Какой такой пасхи-шмасхи? У нас в горах старики так говорят: или человек уже умер, тогда он уже умер. Или человек не умер. Если человек умер, тогда он умер. Даже если его убили. А если не умер, тогда пока не умер. Или девка есть — или девка нет. Кто докажет?

— Возражаю, — возразил капельмейстер Ясикович. — Решительно.

— Он не человек! — возмутилась Клавдия Петровна. Но так, что никто не понял, о ком она говорит — о Магомадове, Ясиковиче или Иисусе Христе.

— Слушайте, мы тут бога судить будем или убийцу и расхитителей? — пискнул из угла лилипут Альфред, прячась за дрессировщицу коровы Маргариту. — И вообще, где присяжные? Кто прокурор? А адвокат? Забыли? И кто, в конце концов, подсудимый? Ипсиланти-то уже забрали.

Костикова все эти юридические премудрости лилипута Альфреда озадачили, потому что он точно помнил, что никаких таких отдельно взятых адвокатов, прокуроров и присяжных на товарищеских судах не было. Там все были прокуроры. А кто не был прокурором, тот был подсудимым. Правда, иногда прокуроры и подсудимые так быстро менялись местами, что было не разобрать, кто есть кто. Но Костиков не был бы Костиковым — основателем и основанием акробатической пирамиды, если бы его ставили в тупик такие мелочи.

— А свидетелей? — гневно возразил он, пытаясь перекричать трубный глас неожиданно завопившего слона. — Тоже забрали? А пособников? Некоторые из нас с ним постоянно вели тайные беседы, знали, чего замышляет, но не предупредили. А это тоже уголовно наказуемо. — И он недвусмысленно посмотрел на меня. — Что он тебе говорил?

— Да ничего особенного. Сказал, что мы все живем в зеркале. Все. Вот… От Иисуса Христа до Соньки… И что он, вроде как зеркало это куда хочет, туда и ставит. Больше ничего не говорил. Он вообще пьяный был.

— Вот оно! — выдохнула Клавдия Петровна. — Я предупреждала: антихрист среди нас! Антихрист! — И зашлась в молитве.

— Лилипут прав, — заявил Коля Секвойский. — Лилипут всегда прав. Если это суд, то кто подсудимый? Я подсудимым быть не согласен.

— Я тоже, — поддержала его хорошенькая акробатка Анжела, свесившись с трапеции, как павиан с ветки.

— Внимание! — выступил вперед Ясикович. — Я вам скажу истинную правду: все воруют!

— Вар-р-руют! — хором поддержали его сразу три попугая из соседних клеток.

— Му-у-у-у! — возмутилась дрессированная корова влюбленной дрессировщицы Маргариты.

— Кто ворует? — испугался электрик Семеныч.

— Ты воруешь. Сам говорил, что твоя искра не туда ходит. А куда она ходит? У нас уже никакого электричества не осталось.

— Сам ты воруешь, — обиделся Семеныч.

— Что я ворую? — удивился Ясикович. — Музыку? Так музыку нельзя украсть. Она общая. Искусство принадлежит народу. А то, что все вокруг пропадает, — это таки факт.

— А может, это... — начала было догадливая Маргарита, но тут же испуганно замолчала, крепче прижав к ногам Альфреда.

— Конкретнее! — влез Вовка-шпрех. — Что у нас пропадает? Ассистентка пропала — это раз. Мясо иногда у тигров пропадает, — покосился он на Секвойского, — это два. Гвозди, лампочки и прочая мелочь — это три. Что еще? Да ничего. А то, что пропадает вокруг цирка, — это нас не касается. Цирк — это цирк. Мы отдельный мир. Мы, можно сказать, радость народу приносим. И счастье.

— Хорошенькая радость! — возмутилась Маргарита. — Не успела девушка влюбиться, как ее убили. А любовь превыше.

— Точно! — прохрипел слегка придушенный питоном факир Пеструшкин, давно ревновавший Маргариту к Альфреду.

— Да что вы тут заладили? — перебил факира умный Вовка-шпрех. — Убили, исчезла. Целая страна исчезла, а мы тут с девкой разбираемся. Для этого есть следователь Иванов и его отдел по борьбе с исчезновениями. Что мы, другую девку в кордебалет не найдем? Поэтому давайте быстро осудим, покаемся и разойдемся, пока дождь не пошел.

В это самое время, словно подтверждая слова Вовки-шпреха, в небе громыхнуло так громко, что питон на шее Пеструшкина нехорошо зашипел и заерзал, а Клавдия Петровна отскочила от него в сторону, перекрестившись.

— Тебя, может, и не касается, — занудно буркнул Костиков. — А я так чувствую, что скоро мы все пропадем.

— Ничего, — радостно съехидничал Магомадов. — Пропадем, потом воскреснем.

В общем, решили осудить. Хотя, кого осудить — никто не понял. И как тут было понять? Даже на Ипсиланти не очень грешили. В конце концов, и цветы с петухом, и два ученых кота, и макака с попугаем, и даже Антошкина шляпа возвратились из ящика живые и здоровые. Даже шляпа! Хотя Антошка с ней тоже всякие чудеса вытворял.

Тут опять за окнами грянуло, и все быстро разбежались.

Выходить на манеж следователь Иванов, как уже было сказано, категорически запретил. Более того, он со своими помощниками загородил выход какими-то смешными перегородками из столбиков и ленточек, чтобы никто не наследил, пока идет следствие. Хотя о каких следах можно было говорить, если собака даже запаха не учуяла? Черный ящик так и стоял посреди арены, тускло отражая единственную лампочку, едва доносившую свой унылый свет из-под купола.

Дождавшись ночи, я проник на арену и приблизился к ящику. Ящик как ящик. С виду ничего особенного. Но стоило мне приподнять крышку, как сердце забилось быстрее. У меня всегда так: чуть заволнуюсь — сразу сердце стучит. Будто я действительно, как думала Клавдия Петровна, приблизился к дьявольскому логову. Знал же, знал, что ничего там, кроме дурацких зеркал, нет. А вот поди ж ты.

Многочисленные зеркала, хитроумно расставленные под всевозможными углами, тускло отражали друг друга, поблескивали, подмигивали, словно приглашали отыскать в них собственное отражение. Что было совсем непросто. Ипсиланти оказался прав: это были не совсем зеркала, это были осколки зеркал. Они мерцали тусклыми звездами, словно в них переселилось ночное небо. Они отражали какой-то далекий мир, мерцающую Пустоту, загадочную и в то же время до боли знакомую. Отражался ли там я? Не знаю. Может, и отражался. Но определить, кто есть кто в этих осколках, думал я, невозможно.

Я сидел прямо на полу, у черного ящика, уже и не пытаясь что-нибудь понять. Да и как можно понять то, что понять невозможно в принципе? Поэтому я сидел просто так и даже не думал. Я вообще думать не умею. Когда мне нужно о чем-нибудь подумать, я просто вызываю из памяти различные лица. Знакомые и незнакомые. И они сами за меня думают, разговаривают и спорят, перебивая друг друга. Так было и сейчас.

Потому что мне вдруг показалось, что одновременно включились десятки телевизионных каналов, на меня уставились десятки лиц — те, кого я знал, и те, которые давным-давно умерли, но которых я часто вспоминал в последние годы. Живые жили в осколках, а мертвые в них же оживали на моих глазах. Они смотрели друг на друга и отражали друг друга. Задумчивый европеец стоял у входа в монгольскую юрту, отражая странного человека в тюбетейке, с растерянным видом вылезающего из огромной сумки. Старый Аврум закрывал голову от летящих комьев земли. Немецкие солдаты разворачивали прикладами беженцев. Изможденный голодом человек в длинной черной хламиде сидел на раскаленном камне посреди пустыни. А сами камни скорее напоминали выросшие прямо из скал скульптуры. Сонька в блестящем купальнике поднималась под купол, сверкая своими огромными зеркальными глазами, в которых отражался взрыв. Исачок в разодранной гимнастерке перепрыгивал ветхий забор. Антошка, поигрывая лопатой, звал копать колодец. Тут же шелестела заросшая камышом речушка. А из соседнего осколка задумчиво смотрел смуглый человек в высоком цилиндре, из-под ног которого рвалось на берег бушующее вечернее море. И все эти осколки двигались, перемежались, заслоняли друг друга, отражались один в другом, сливались, вконец запутывая времена и события.