Отперев дверь, он переступил порог и меланхолическим взором окинул комнату. То была крохотная каморка, не намного уютнее простого чулана, с облезлыми стенами и жалкой обстановкой, включавшей продавленную кровать, мутное зеркало, скромный деревянный комод, полуразрушенный камин и пару стульев, столь ветхих, что казалось, сядь на них муха — и они тут же развалятся. Трудно было поверить, что в таком месте протекала чья-то жизнь. Но разве не в этих стенах он был счастлив, так счастлив, как никогда в роскошном особняке Харрингтонов? Эндрю где-то читал, что у каждого человека свой рай; что ж, его рай был здесь, и путь к нему лежал не через горы и реки, а через поцелуи и объятия.

Студеный ветер потрепал молодого человека по затылку: никто так и не догадался заделать давно разбитое окно. Зачем бы? Маккарти был не из тех, кто дружит с работой, и находил тысячи отговорок, лишь бы не вставлять злосчастное стекло. Эндрю вздохнул. Заткнуть дыру нечем, так что умирать придется в пальто и шляпе. Присев на стул, он достал из кармана сверток и медленно, благоговейно, словно совершая религиозное таинство, развернул его. Револьвер сверкнул в тусклом лунном свете, упрямо пробивавшемся в мутное окно.

Харрингтон погладил оружие, словно задремавшего на коленях кота, и перед его мысленным взором вновь возникла улыбка Мэри. Эндрю не уставал удивляться тому, какими яркими и свежими оставались его воспоминания. Несмотря на пропасть в восемь лет, он помнил все в мельчайших подробностях, и прошлое по-прежнему было для него живее и прекраснее настоящего. Какая магия порождала столь совершенные копии прошедшей жизни? Ответ был очевиден: ход времени превращает набросок реальности в законченное произведение, человек создает полотно своей жизни вслепую, наугад, и может увидеть картину целиком, лишь отдалившись от нее на несколько шагов.

На их первую встречу она не пришла. Самым нелепым и одновременно романтическим в этой истории было то, что Эндрю влюбился в Мэри заочно. Местом действия стал особняк его дяди, который Эндрю привык считать чуть ли не вторым домом и который стоял на Квинс-Гейт, напротив Музея естественной истории. Они с кузеном были ровесниками и фактически росли вместе, так что их няньки порой путали своих подопечных. Высокое положение обеих семей позволяло двоюродным братьям взрослеть, не зная бед, их жизнь была сплошным праздником. В детстве Эндрю и Чарльз охотно менялись игрушками, потом делились друг с другом рассказами о первых завоеваниях юности и дерзновенными мечтами, презирая опасности и потихоньку раздвигая границы дозволенного. В своих воображаемых эскападах и вполне реальных шалостях они мыслили сходно и действовали сообща, как настоящие близнецы. Родство душ дополнялось внешним сходством, подчеркнутым костюмами и шляпами, заказанными у одного и того же модного портного. Оба юноши были сильными, но стройными, словно шахматные слоны, и обладали особой тонкостью черт, как у ангелов с церковных фресок, а это заставляет трепетать женские сердца, что и было доказано в первый же год в Кембридже, где у обоих составились длинные списки побед. Словно устыдившись скудости своего воображения, Создатель наделил братьев разными характерами: Эндрю вырос застенчивым и здравомыслящим, тогда как Чарльз из юного сорванца превратился в бесшабашного прожигателя жизни. Но подобное несходство натур не могло помешать дружбе, освященной кровными узами. Различие в темпераментах не мешало братьям, а, напротив, сближало их: изящное легкомыслие Чарльза служило контрапунктом элегантной меланхолии его кузена, не спешившего наслаждаться запретными плодами жизни. Чарльз порой по-доброму посмеивался над печальным образом брата, будто затаившего обиду на мир, в котором не было места чудесам. Эндрю в свою очередь с любопытством наблюдал за Чарльзом, который совершал все новые подвиги на ниве светских развлечений, дерзко преодолевая любые препятствия на пути к наслаждению. Чарльз Уинслоу торопился жить, бездумно расходуя чувства, Эндрю же следил за течением жизни из своего угла, меланхолично теребя лепестки розы.

Все началось в августе, когда обоим сравнялось восемнадцать лет, и, хотя ничто пока не сулило перемен, оба предчувствовали, что блаженному безделью рано или поздно придет конец и им предстоит выбрать себе достойное поприще, дабы заполнить свое существование полезными для общества делами. Чарльз уже начал понемногу входить в курс дел в отцовской конторе, но делал это весьма неохотно, тогда как Эндрю, постепенно пресытившись праздностью, ждал начала новой жизни скорее с надеждой, чем со страхом. Впрочем, Уильяму Харрингтону, эсквайру, вполне хватало посильной помощи своего первенца Энтони, и он мог позволить младшему сыну до поры оставаться в свободном плавании, лишь бы тот не убегал из-под родительского присмотра. Но Эндрю убежал. Он чересчур отдалился от семьи. А теперь и вовсе собирался исчезнуть, чтобы его никто и никогда уже не смог найти.

Впрочем, не будем нагнетать драматизм, а лучше вернемся к нашему повествованию. В тот день после обеда Эндрю навестил особняк Уинслоу, собираясь спланировать вместе с Чарльзом совместную воскресную вылазку к обворожительным сестренкам Келлер. Они собирались отвезти девиц на озеро Серпантин, на чудесную цветущую лужайку посреди Гайд-парка, идеальное место для романтических свиданий. Однако Чарльз еще не вставал, и мажордом провел гостя в библиотеку. Эндрю не имел ничего против того, чтобы дождаться, пока его брат примет вертикальное положение, в этой просторной, светлой комнате, пропитанной дивным запахом старинных фолиантов. Библиотека в отцовском доме была не менее внушительной, но у Чарльза имелись не только зубодробительные сочинения о политике и прочих скучных вещах. Тут была в изобилии представлена классическая литература и приключенческие романы от Жюля Верна до Сальгари. Эндрю, впрочем, больше привлекали другие книги, странные, причудливые, даже фривольные на чей-то слишком консервативный вкус. Их авторы отпускали воображение на волю волн, не мучась лишними сомнениями, и ни капли не боялись показаться нелепыми. Как любой читатель, обладающий тонким вкусом, Чарльз отдавал должное «Одиссее» с «Илиадой», но подлинное наслаждение ему доставляли страницы «Батрахомиомахии» — уморительного повествования о войне мышей с лягушками, в котором великий слепец ловко спародировал самого себя.[3] Или «Правдивые истории» Лукиана Самосатского, герой которых совершил на летающем корабле путешествие — ни больше ни меньше — к солнцу и побывал в чреве гигантского кита. Или «Человек на Луне» Фрэнсиса Годвина, первый роман о межпланетных путешествиях, повествующий о том, как некий испанец по имени Доминго Гонсалес отправился на Луну в особой машине, запряженной стаей диких гусей. Сам Эндрю находил подобные книжки забавными, не более, но понимал, по крайней мере стремился понять, отчего его кузен ценит их столь высоко. Погружение в их абсурдный и притягательный мир было неплохим противоядием от действительности, тяжелой, тоскливой и убийственно серьезной во всем до самых ничтожных мелочей.

Впрочем, в тот день Эндрю не успел раскрыть ни одной книги. Он не успел даже добраться до шкафов, ибо встретил на полпути самое очаровательное существо из всех, что ему приходилось видеть. Едва увидев девушку, молодой Харрингтон застыл на месте и простоял так целую вечность, прежде чем решился приблизиться к портрету, чтобы получше его рассмотреть. Девушка на портрете была в черной бархатной шляпке, ее шею обвивал расшитый цветами шарф. И хотя Эндрю скрепя сердце вынужден был признать, что она вовсе не красавица: слишком большой нос, слишком близко посаженные глаза, растрепанные рыжие волосы — в ее лице было что-то неодолимо притягательное. Харрингтон и сам едва ли сумел бы объяснить, чем его так привлекла эта девушка. Возможно, контрастом внешней хрупкости и твердого, ясного взгляда, какие бывают свойственны сильным людям, взгляда решительного и в то же время простодушного, даже наивного, будто его обладательница, ежедневно сталкиваясь с мраком и мерзостью, по ночам, прижимаясь щекой к подушке, говорила себе, что все это лишь досадное исключение из правил и где-то есть совсем другая жизнь. Так смотрят люди, которые знают, что их мечтам не суждено сбыться, но не спешат расстаться с надеждой, ибо ничего, кроме надежды, им не осталось.