— Не беспокойтесь за меня, — выговорил Уэллс.

— Как знаете, — ответил Тривз голосом человека, который дает понять: я умываю руки.

Произнеся эти слова, доктор достал из кармана ключ, отпер дверь и мягко, но решительно втолкнул писателя в комнату.

Уэллс глубоко вздохнул и переступил порог. Не успев сделать и пары шагов, он услышал, как хирург закрывает дверь за его спиной. Роль Тривза в этой жутковатой церемонии была второстепенной, и он с ней справился. Сглотнув слюну, писатель огляделся по сторонам. Меррик занимал четыре смежные комнаты, обставленные самой обыкновенной мебелью. Заурядная меблировка и мягкий вечерний свет придавали комнатам прозаический и в то же время на удивление уютный вид. Уэллс постоял на месте, ожидая появления хозяина, и принялся потихоньку прохаживаться взад-вперед. Внезапно Герберта охватило странное ощущение, что Меррик наблюдает за ним из-за какой-нибудь ширмы, но он тут же прогнал эту мысль и продолжал прохаживаться, чувствуя, что исполняет важную часть ритуала. На первый взгляд эти комнаты совсем не походили на жилище столь необычного существа. Ни освежеванных крыс, подвешенных к потолочным балкам, ни ржавых доспехов отважных рыцарей. Только стол, накрытый к чаю на две персоны. Такая мирная картина лишь усилила тревогу писателя, все это напоминало виселицу, которая поджидает приговоренного, зловеще поскрипывая на весеннем ветру. Уэллс перевел взгляд на любопытный предмет, занимавший место на столике у окна. Это был картонный макет собора. Подойдя поближе, писатель поразился удивительной тонкости работы. Разглядывая любовно вырезанные мелкие детали, он не сразу заметил, как на стену легла жуткая, скошенная направо тень с бесформенной головой.

— Это церковь на той стороне улицы. Мне пришлось самому придумывать то, чего не видно из окна.

Голос Меррика был глухим и надтреснутым.

— Она великолепна, — проговорил Уэллс, обращаясь к чудовищному силуэту на стене.

Тяжелая голова тени с видимым усилием опустилась на грудь, и стало ясно, с каким трудом дался Меррику простой жест смирения, призванный продемонстрировать, сколь мало сам он ценит свою работу. Вслед за этим мучительным движением последовало молчание, и Уэллс почувствовал, что стоять спиной к хозяину больше нельзя. Пришло время повернуться и взглянуть ему в лицо. Тривз предупредил посетителя, что Меррик придает огромное значение самой первой реакции гостя, непродуманной, почти рефлекторной, и полагает, что по ней о человеке можно судить куда надежнее, чем после, когда он успеет взять себя в руки. Застав гостя врасплох, Человек-слон получал редкую возможность заглянуть ему в душу и вынести приговор, который не могли изменить многочасовые беседы. Уэллс понятия не имел, какое чувство вызовет у него внешность Меррика, сострадание или отвращение, и, поскольку второй вариант казался ему вполне возможным, крепко сжал зубы и постарался настроить себя так, чтобы его лицо оставалось каменным, лишенным какого бы то ни было выражения. Писатель не надеялся обмануть нового знакомого, он хотел лишь выиграть время, чтобы его рассудок успел немного свыкнуться с тягостным впечатлением, которое уродство Меррика, по всей видимости, должно было на него произвести. Если ему и станет страшно, он сумеет ненадолго обуздать свои чувства и даст им волю потом, когда покинет это место. С такими мыслями Уэллс набрал в легкие воздуха, постарался потверже встать на зыбкой и вязкой почве, в которую внезапно превратился пол у него под ногами, и повернулся наконец к гостеприимному хозяину.

От увиденного у него захватило дух. Как и предупреждал Тривз, Меррик выглядел ужасающе. Ходившие по университету фотографии, на которых Человека-слона скрывала милосердная дымка, не передавали и десятой доли его уродства. Меррик был одет в темно-серый костюм и опирался на трость, но обыденные предметы туалета вовсе не делали его похожим на нормального человека, а скорее, наоборот, придавали всему облику нечто гротескное и жуткое. Крепко сжав зубы, Уэллс пытался справиться с охватившей его дрожью. Сердце грозило выскочить из груди, по спине бежали струйки ледяного пота, и было совершенно непонятно, то ли это признаки отвращения, то ли сострадания. Губы писателя дрожали, готовые сложиться в гримасу ужаса, глаза щипало от нахлынувших слез. Это мучение продолжалось целую вечность, и Уэллс молился про себя, чтобы по щеке его сбежала хотя бы одна слеза. Одной слезы должно было хватить, чтобы Меррик увидел в нем тонкую натуру, способную к сопереживанию, но влага, как назло, скопилась у век, не желая проливаться.

— Не угодно ли вам, сэр, чтобы я надел капюшон? — учтиво осведомился Меррик.

Его удивительный голос, напоминавший ручей с глинистым дном, заставил Уэллса встряхнуться. Интересно, успел ли Меррик вынести ему приговор?

— Нет… В этом нет нужды, — пробормотал писатель.

Человек-слон вновь с усилием наклонил голову, и гость понял, что это жест одобрения.

— Что ж, давайте пить чай, пока он не остыл, — предложил хозяин, направляясь к стоявшему посреди комнаты столу.

Уэллс замешкался, пораженный тем, как Меррик передвигался. Наблюдая за сложными маневрами, которые несчастному пришлось проделать, чтобы усесться на свое место, Герберт думал о том, что этому существу с огромным трудом давались самые простые движения. Он едва не кинулся на помощь, но решил, что Меррику может не понравиться, если с ним станут обращаться словно со стариком или калекой. Не зная, как лучше поступить, Уэллс ограничился тем, что сел за стол напротив нового знакомого, стараясь держаться как можно более непринужденно. Труднее всего оказалось усидеть на месте, пока тот разливал чай. Выполняя обязанности гостеприимного хозяина, он по преимуществу пользовался левой рукой, почти не тронутой болезнью, изредка помогая себе правой. Глядя, как Меррик подхватывает ручищей, похожей по форме и размеру на каменную глыбу, сахарницу или протягивает ему блюдечко с печеньем, Уэллс готов был аплодировать его ловкости.

— Я очень рад, что вы пришли, мистер Уэллс, — произнес Человек-слон, завершив чайную церемонию и умудрившись не пролить на скатерть ни капли. — Мне давно хотелось сказать вам при личной встрече, какое сильное впечатление произвел на меня ваш рассказ.

— Вы очень любезны, мистер Меррик, — ответил Уэллс.

Озадаченный равнодушием публики, писатель перечел свое творение никак не меньше дюжины раз, силясь понять, чем оно могло ей не понравиться. В припадке самокритики он скрупулезно проанализировал сюжет, изучил последовательность слов, на всякий случай подсчитал их количество — а вдруг получится какое-нибудь магическое число или каббалистическая выкладка — и в конце концов стал смотреть на первый и, возможно, последний рассказ, вышедший из-под его собственного пера, с пренебрежением, с каким венец творения взирает на ужимки капуцина. Теперь незадачливый литератор видел со всей ясностью: рассказ вышел никуда не годный. Получилась беспомощная имитация псевдогерманского стиля Натаниэля Готторна, а главный герой, доктор Небогипфель, оказался пошлой карикатурой на и без того достаточно гротескных безумных ученых из готических романов. На похвалу Меррика Уэллс ответил вымученной улыбкой, подозревая, что это первый и последний комплимент в адрес его произведения.

— Машина времени… — проговорил Меррик, будто смакуя необычное словосочетание. — У вас удивительное воображение, мистер Уэллс.

Уэллсу сделалось не по себе от очередной любезности. Сколько еще восторгов ему предстоит выслушать, прежде чем удастся сменить тему?

— Если бы у меня была такая машина, как у доктора Небогипфеля, — продолжал Меррик мечтательно, — я непременно отправился бы в Древний Египет.

Это замечание показалось писателю необычайно трогательным. Как у любого человека, у этого несчастного создания была любимая историческая эпоха, равно как и фрукт, песня или время года.