Товстолесу пришлось даже хуже, чем толстому, нетренированному Михалычу: сказывался все-таки возраст. Через пять часов небыстрой ходьбы, около часу дня, они нашли кедр, на коре которого Маралов вырубил стрелку, и свернули. В этом месте Михалыч выстрелил в воздух, чтобы предупредить Маралова. Но предупредил он вовсе не только Маралова: уже на подступах к избушке на глине четко виднелись следы; под стенами избушки следы много раз перекрещивались, перекрывали друг друга. У человека неопытного вполне мог возникнуть образ толпы зверей, толкущихся под стенами избушки.

— Сколько их тут было?!

— Двое. Наши старые друзья, еще от грузовика.

Товстолес говорил коротко, отрывисто; он задыхался после перехода, хватал воздух ртом. Лицо у него покраснело, и он, остановившись, стал вытаскивать из маленькой темной баночки таблетку.

— Эгей!

Маралов высовывался из крохотного оконца избушки, улыбался во весь рот. Его приятное лицо буквально сияло от счастья.

— Здравствуйте! Вот и мы! Как вы тут!

Но вопил в основном Михалыч, Товстолес произнес разве что «Уф!», и присел на землю отдохнуть. И тут новый звук заставил буквально прирасти к земле ноги ученых: громкий, очень громкий вздох в избушке. Вздох завершился тяжелым нутряным ворчанием, и кто-то очень большой завозился внутри избушки.

— Э-эээ… Неужто поймали?!

— А как же! И вот что, налейте мне чаю… Тут меня его приятели всю ночь из избы не выпускали, не мог я ему дать воды, а мой чай он выпил в два счета!

— Ваш чай?! Он вас тоже поймал?!

— Не совсем… Просто ему тоже жарко, пить хочет. Он у меня пить попросил. Дал я ему, как человеку, поделился, а он ка-ак высосет всю кружку! — У Маралова даже лицо потемнело от такого коварства медведя.

— Хорошо, вы подошли, у меня уже во рту пересохло.

Михалыч подошел к старому чайнику.

— Дмитрий Сергеевич, тут в чайнике тоже ни капли!

— Вот разбойники! Всю ночь бродили и все утро, ушли минут за двадцать до вас… И чего им мой чай покоя не дает?

— А он у вас с сахаром?

— С сахаром… Нет, это надо же! Вот гады, а?!

— Если выпил ваш чай — значит, мир?

— Мир, и кажется, мы и с ними со всеми договоримся! По крайней мере, как его зовут, и кого из людей он съел, я уже знаю.

Если мороз и пробежал по спинам опытных Товстолеса и Михалыча, они все же не подали вида.

— Я так понимаю, сейчас надо бежать за водой, поить и вас и вашего пленника…

— Нет уж, я сам сейчас сбегаю! Засиделся… Этому разбойнику (Маралов ткнул в сторону избушки) скажите… — и он ритмично зафыркал, повышая и понижая тон. — Это у них значит «здоровья тебе», или «здравствуй». С этими двумя, с Елью и Ручьем, у меня уже тоже контакт, меня они в лесу уже не тронут.

— Однако выйти к ним вы не хотели…

— Ваша правда, не рискнул, но сейчас-то надо доверять; вроде не должны они напасть.

Но несмотря на это утверждение, Маралов пошел набирать воды с ружьем. Скоро донесся и выстрел, потом второй… Маралов бил зайцев, на пропитание людям и зверю.

А ученые двинулись к избушке; долго смотрели они на удивительное существо внутри, а медведь так же смотрел на них. Зверь сидел по-собачьи, мерцали зеленью глаза впотьмах. Резко, остро пахло лежкой медведя: местом, где зверь живет долго или бывает постоянно. Зверь наконец зафыркал как раз так, как только что показывал Маралов; ученые даже вздрогнули от неожиданности. Товстолес честно пытался повторить, старательно здоровался в ответ, и тут медведь учудил нечто такое, чего никто как-то не ждал: перевернулся на спину, задрыгал ногами и заухал: ритмично заухал, захлебываясь, с издевательскими интонациями. Зверь смеялся над произношением.

Следующие два часа прошли в неустанных трудах, и надо отметить дух сотрудничества и любопытства, владевший не только людьми. Медведю было труднее — он находился в заключении; в то же время ему было проще: это ведь люди осваивали его язык, а не наоборот. Вот он и проявлял дух сотрудничества, помогал по мере своих сил, свесив лапы с нар, заботливо сделанных Мараловым (нары жалобно поскрипывали).

— Давайте писать на магнитофон? Что сможем произнести, то и запишем.

— У меня и с магнитофоном не получается.

— Наши глотки не приспособлены для таких звуков, нам надо членораздельные звуки.

— Ваша собственная супруга, уважаемый коллега, ясно объяснила вам — это вполне даже членораздельные звуки, вы просто не умеете их произносить.

— Ну, давайте помогать магнитофону…

Через три часа вернулся Маралов, принес еды и людям, и их пленнику, мгновенно вскипятил чай, и на свете сразу стало жить лучше.

— А где же ваши друзья, Дмитрий Сергеевич, Ель и Ручей?

— Поблизости… Они не уйдут, пока мы не выпустим Тумана…

— Главное, чтобы они мирно ждали…

— Куда они денутся? — философски заметил Маралов.

Жаркий полдень двигался к завершению, плыл запах благовонных смол, и даже начали чуть-чуть удлиняться тени; кричала сиплая сибирская кукушка. Все такое прозаичное, обычное, стократ виденное каждым из сидящих, слышанное каждым из них, и даже нюханное — если говорить о пихтовом запахе. Что ж, тем более невероятным казалось все, что они делают здесь, гулкие вздохи и мягко-тяжелые шаги в избушке.

— А знаете, я чувствую себя героем ненаучно-фантастического рассказа… Мы ведь что сейчас делаем? Осваиваем язык негуманоидной расы; существ, которые с нами мало что имеют общего. Чем не язык инопланетников с Веги или Антареса?

— Если не смотреть на нашего собеседника, легко представить себя героем Стругацких… Помните, у них есть описание работы структуральных лингвистов?

— Как ни помнить…

— А если посмотришь, с кем мы беседуем, совсем другие, знаете ли, впечатления.

— Но ведь мы делаем нечто еще более невероятное, чем описания фантастов: мы учим язык негуманоидов, живущих здесь же на Земле, а не на Веге… Чувство нереальности полнейшее.

— А у меня по другой причине чувство нереальности, — вставил слово и Маралов, — в моей избушке, на моих нарах валяется медведь, а я тут сижу и не знаю, буду спать сегодня в избушке или нет…

Хохот раздался такой, что даже зверь в избушке на всякий случай заухал, застучал лапами по полу.

— Постараемся сегодня спать в избушке… Ну что, мы почти готовы к диалогу?

— Попробуем…

И состоялся диалог — фантастический, невероятный, как и все само это общение.

— Почему ты убиваешь?

— Вы убиваете, поэтому мы убиваем.

— Вы не должны убивать.

— Нет, вы не должны убивать.

— Никто не должен убивать.

Какое-то время медведь слушал, думал, а потом профыркал, уточняя:

— Никто не должен убивать Говорящих…

Ученые подпрыгнули. Это уже новое понятие!

Медведь сумел одним словом сказать и о людях, и о медведях…

— Медведи убивают Говорящих.

— Медведи убивают, Народ не убивает Говорящих.

— Народ? Разве люди убивают Говорящих?

Зверь опять глубоко задумался, тяжело замотал головой.

— Люди первые убивают Говорящих. Народ не хочет убивать Говорящих. Медведи убивают Говорящих.

И опять подпрыгнули ученые, пытаясь решить эту шараду.

— Народ — это медведи? — это спросил Товстолес, и медведь в избушке посмотрел на него с отвращением.

— Народ… это народ, — не нашел он другого объяснения. — Медведи — это медведи.

И посмотрел на людей так, словно они свалились с потолка. Что-то было очевидно для него, совсем не очевидное для людей. Первым нашелся Товстолес:

— Ты — Народ, или ты медведь?

— Я — Говорящий из Народа. Я не медведь.

Зверь склонил на бок голову, напряженно всматривался в людей.

— Медведи не говорят. Медведи не народ, — медленно фыркал Товстолес. — Я понял правильно Тумана?

— Медведи не говорят. Медведи не народ. Ты понял правильно, — и немного помолчав, Туман сделал последнее уточнение: — А я народ.

— Медведи не все говорят, — попробовал Товстолес после молчания, — их можно убивать.

— Медведей можно убивать. Народ нельзя убивать. Народ говорит. Медведи не говорят.