— Так что я плохо понимаю главное — с каких щей медведь будет «бабу не брать», или «беременную бабу не брать». Что-то много вы ему приписываете…

— Моя бабка рассказывала, ее медведь не взял… — Влез Андрюха, — она в малиннике была, медведь высунул голову, как рявкнет! Она юбки задрала, все ему показала… Ну, медведь и ушел.

— Угу! — сказано было это с такой экспрессией, что право, стоило задуматься. — А вы уверены, Андрюха, что медведь не ушел бы, покажи ему ваша бабушка любую другую часть тела? Ну то-то… Сытый августовский медведь… Хотя стоп! Такой вот августовский и загрыз Валентину, верно… Но к тому же вот еще что. Как я понимаю, Валентина зверю ничего не показывала, верно?

Посмеялись.

— Вот и вопрос — а откуда медведь должен знать, что это самка человека?

— Ну… Наверное, по запаху, по поведению.

— Володенька, а лично вы по запаху и по поведению считали Валентину женщиной?

— По запаху? Ха-ха-ха! Да от нее только сивухой и пахло!

— То есть запах — не женский? От вашей жены пахнет так же?

— Дмитрий Владимирович, да ведь не может от женщины так пахнуть!

— Вот именно. А теперь скажите мне на милость, почему вы так считаете, что медведь не различает таких тонкостей? Если для вас Валентина пахла не как женщина, то почему для медведя она должна пахнуть как женщина? Вот вы мне что объясните…

— Но ведь мы как бы и не обижаем Валентину, как бы все-таки считаем ее женщиной…

— Но мы ведь людей и не едим, а медведи, случается, едят. И знаете, я не уверен, что в отношении к таким, как Валентина или Ваня Перфильев, мы так уж разойдемся в оценках… В сущности, кто они такие, вы мне можете объяснить?

— Ну кто… Сильно пьющая компания, вот кто… В чем ваша правда, Владимир Дмитриевич, люди в прошлом что-то значили, и опустились…

— Ивашка — бывший массовик-затейник, на баяне играл классно.

— Когда-то играл и перестал?

— Ну как он может играть, если руки трясутся?!

— Действительно… А Валентина Петровна, если не ошибаюсь, — бывшая учительница математики? Но совершенно спилась… Готова была спать с кем попало, лишь бы бутылку поставили… Так?

Народ, потупясь, закивал.

— Готова была любую работу делать, а случалось, и воровала, лишь бы напиться. И относились к ней совсем не так, как относятся даже к плохим женщинам… Скажем, к плохим женам. Я верно излагаю?

— Верно… Только очень беспощадно получается. Нельзя так…

— Пусть нельзя. Но получается так: были эти двое уже не совсем люди; скорее всего — эдакая нелюдь, к которой односельчане уже не относились, как к людям… Справедливо?

— Ну-у… Почти да.

— Почти — это потому, что вам неприятны мои слова, верно?

Молчание.

— Ну вот, — завершал профессор Товстолес своим ужасно культурным голосом, — само появление поверья, что «медведь беременную бабу не берет», показывает — среди медведей есть и разумные индивиды, с совсем другой стратегией полового поведения. Не медвежьей, не той, о которой мы с вами говорили… а человеческой. С такой стратегией, в которой самец понимает, кто его детеныши, и что самка — это разумное создание, важное для воспитания детенышей. И для которого самка — создание опекаемое, которое должно находиться под охраной, внутри коллектива.

Повисло молчание, все переваривали сообщение. Нарушил его Андрюха и голос его на этот раз прозвучал приглушенно, почти что робко:

— Значит, это был не разумный медведь…

— Или наоборот, очень даже разумный. Разумный, и как раз потому не считающий Валентину самкой человека. И пахнет не так, и физиология другая. А раз это не самка, то пьяную беременную Валентину этот медведь совершенно спокойно и съел.

От этого предположения, произнесенного обычным для Товстолеса ужасно культурным голосом, у всех пробежали мурашки по коже. Опустив головы, почесывая в затылках, расходились охотники. Товстолес о чем-то думал, усмехался.

Мало ли что болтает полусумасшедший человек, Бог знает что переживший за неделю сидения в избушке! Ясное дело, убили Сергея и Равиля никакие не медведи, а вовсе даже нехороший человек… Может быть тот, кого Товстолес видел на пороге, может быть и какой-то другой. Но скорее всего это тот самый, кто давно терроризирует деревню, убил уже шестерых жителей района. Почему именно он? А потому, что мало вероятно, чтобы в одном районе и одной деревне орудовало сразу две шайки. То есть допустить, конечно, можно, но весь опыт следственной работы, весь здравый смысл говорит — так не бывает.

Сергей Данилов давно уже планировал засаду — задолго до советов Товстолеса. Действительно, если он сам не может выйти на преступника — пусть нехороший человек сам выйдет на него! Данилов искал только случая, когда уедет семья, и в доме останется жить кто-то один из активных охотников (убийца клевал в основном на них). Хохловы вот собираются уехать… Похоронят, что осталось от Сергея, и в тот же день уйдет машина в Ермаки, увезет Ивана и Марию Павловну к родственникам. Может быть, придется везти Ваню и в Минусинск, и в Красноярск; там лучше, надежнее врачи, чем в Ермаках, и ничего не жалко, чтобы спасти больного сына. Собирался поехать и Василий Михайлович, но с ним побеседовал Данилов… Пусть даже и уедет в конце концов безутешный отец, но пусть сперва послужит для одного хорошего дела…

Уехали Хохловы, остался глава семьи один. Весь день ходил, хромал по всей деревне, всем рассказывал, что несколько дней проживет в доме один, пока не получит весточку от семьи, не решит — ехать ему с ними, или остаться вести хозяйство. Если кто-то здесь, в деревне, выслеживает одиноких — пусть выследит. Если узнает кто-то из живущих в других местах — пусть он получит известие.

Ясно же, что убивает кто-то, кто узнает — человек теперь живет один… Может быть, убийца и не сам узнает, кто остался один в доме; может быть, ему рассказывают «наводчики», Но как выйти на передающих сведения? В наше время есть столько способов передать все что надо, почти никак не «засветившись»! Так что надо поймать самого «знающего» — того, кому сообщается, и кто убивает охотников. От него, может быть, потянутся и ниточки к «наводчикам»…

Темнело рано, по-августовски; в десять часов вечера стало уже совсем темно. В начале одиннадцатого Василий Михайлович погасил свет, а через несколько минут огородами, одетые в темное, к нему проскользнули Данилов с верными Саней и Васей.

Роли распределены заранее. Данилов сел так, чтобы видеть часть двора с калиткой и воротами, с выходящим на улицу забором; ему казалось, что он придет с этой стороны.

Василий контролировал вид на малину, сарай и соседский забор за сараем, а Саша — на весь остальной огород и на участки соседей за ним. Василий Михайлович лег спать… он заявлял, что не верит — убивать его никто не явится. Но ружье он все же зарядил и положил возле постели.

Если бы потом Данилова спросили, что было труднее всего, он бы сразу ответил: «не курить». В тех засадах, где успел побывать Данилов, можно было курить и пить кофе. Здесь курить было нельзя, потому что чиркающая спичка, звук сигареты, которой стучат о пепельницу или тлеющий на конце сигареты огонек могут выдать засаду. Надо сидеть у окна, внимательно вглядываться в темноту.

Бросая взгляды на светящийся циферблат своих часов, Данилов убеждался в одном: время течет страшно медленно. Крапал меленький дождь; если и светили луна и звезды, их свет не пробивался через тучи. Перестало орать радио возле магазина; там, над магазином, зачем-то светила сильная лампочка всю ночь. Вторая такая же — над школой. Необходимости в этих лампочках не было ни малейшей, скорее так, местный обычай. Остальная деревня стояла холодная, темная, без единого звука или самого малого огонька. Даже не лаяли собаки. Двенадцать… Половина первого… Половина второго… Время от времени скрипели половицы. Налетал ветер, стряхивал воду с деревьев, нажимал на оконные рамы. Серо-черная пелена над деревней на мгновение разрывалась, угольная чернота чуть-чуть светлела. Выплывали заборы, крыши, начинали блестеть мокрые камни на улице, глянцевито отсвечивать листья. И опять кромешная тьма. Невыносимо хотелось спать.