Морское чудовище било хвостом, а его окровавленную морду прижимало к палубе тело Каталины, пронзенное зазубренным носом марлина точно в области сердца. Оно не давало рыбе ни подскочить в воздух, ни развернуться для дальнейшего выпада. Двумя ударами дубины капитан утихомирил марлина, но ударов этих никто не слышал: Костя чересчур шумно сходил с ума…
Пока пытались привести в чувство Перегуду, налетел шквал. Скорость ветра достигла шестнадцати метров в секунду и продолжала нарастать. Было видно, как воздушные слои мечутся над водой. Небо потемнело и излилось тропическим ливнем. Волны вздыбились высотой в несколько корпусов катера. Посудину мытарило из стороны в сторону и вверх-вниз.
Перегуду так и не удалось оттащить от бездыханного тела Каталины. Опасаясь быть смытыми в открытое море, пассажиры задраились в трюме, а тем временем капитан, прикладывая невероятные усилия, старался избежать овер-киля. И только Костя, Каталина и две гигантские рыбины скользили от борта к борту. Сначала Перегуда пытался за что-то удерживаться, но когда его швырнуло на привинченный к палубе стул и он услышал хруст собственных ребер, протыкающих легкие, силы покинули его. Он видел, как рыбу, пронзившую Каталину, смыло за борт вместе с девушкой.
– Сейчас, милая. Потерпи, радость моя. Я иду к тебе… Больше никто и ничто нас не разлучит… – простонал Костя, и тело его встрепенулось в последний раз.
«А ведь совершенно не больно…» – отметило угасающее сознание, и он увидел себя, подымающегося вместе со своей единственной, такой поздней и такой короткой любовью выше грозовых облаков…
Трусливый человек мыслит о покое, а смелый о подвиге
В трюме воняло порченой рыбой, соляркой и затхлым тряпьем. Уцепившись руками за шпангоуты, а ногами упершись в трубы и рундуки, люди пытались удержаться на месте. Молодой худощавый кубинец без особых усилий справлялся со своим телом, даже когда судно ложилось на борт. А вот грузным Савелию и Майклу приходилось прикладывать неимоверные усилия, чтобы не сорваться и не расшибиться о выступы, переборки или двигатель. Кораблик то взлетал на гребень волны, то падал в бездну. Его корпус вибрировал и трещал так, что, казалось, вот-вот рассыплется.
«Придурок! Какой я придурок! На фига мне сдалась эта рыбалка?! – корил себя Удодов. – Бедный Костя! Все крутого из себя корчил… Нью-Сталин хренов! И где ты сейчас? Небось, с подлинником за руку здороваешься и в уста его лобызаешь… На фига ты меня в эту авантюру втянул! А я – старый, тупой идиот. Давно надо было послать его ко всем чертям…»
– Твою мать! – орал швед на чистом русском. Видимо, еще с Полтавы в его кровь закрались русские гены. И чем больше он упражнялся, тем сильнее это бесило Савелия. А когда Андерсен достиг уровня, которому позавидовали бы авторы книги «Крепкое русское слово», а Петр Великий, слывший непревзойденным матерщинником, снял бы шляпу, – Савелий взорвался и обложил шведа во столько этажей, что тот замолк, выпучив и без того крупные глаза…
Морское чудовище било хвостом, а его окровавленную морду прижимало к палубе тело Каталины, пронзенное зазубренным носом марлина в области сердца.
Тем временем крен заметно поубавился, а еще через десяток минут сверху послышались крики капитана и удары ногой о палубу. Помощник, понимая позывной, разгерметизировал трюм, и все покинули убежище.
Ни Кости, ни Каталины, ни рыб на палубе не было. Стул исчез вместе с кормовым бортом.
Израненный кораблик вернулся в порт. Остаток вечера и весь следующий день европейцами занимались медики, следователи и представители страховых компаний. Измученный допросами, Савелий набрался так, что не заметил, как Андерсен, поработав с его захмелевшим мозгом, превратил русского генерала в послушную марионетку.
Когда утром, слегка покачиваясь, Удодов вышел на палубу, вся команда военного корабля под командованием Пабло Родригеса и швед стояли у спущенного российского триколора с непокрытыми головами. Савелий присоединился к траурной церемонии. Родригес произнес короткую речь о том, что русский генерал, так много сделавший для социалистической Кубы, погиб, как настоящий солдат, спасая женщину.
Забрав человеческую жизнь, пусть даже ненароком, и не раскаявшись – навек потеряешь способность к состраданию
Мальчик Витя родился в городе Петрозаводске. Он был третьим ребенком в семье и в отличие от старшего брата и сестры был хилым. Холодный, влажный климат Карелии мог сделать из него астматика, а посему мать искала выход из создавшейся ситуации. И нашла. По совету врачей семья, состоящая из шести человек, переехала в среднюю полосу СССР, на Могилевщину, продав свой дом на севере. Могилев, как и Петрозаводск, был городом областного значения, а главное, климат здесь оказался гораздо комфортнее.
Дом, в котором поселилась семья, стоял на окраине города, у самой железной дороги. И если шум от беспрерывно идущих поездов докучал взрослым, то на младшенького действовал как успокоительное. Монотонные звуки и легкое подрагивание кровати быстро убаюкивали часто просыпающегося и бьющегося в кашле мальчика. Через полгода Вите стало намного легче, можно сказать, он почти перестал кашлять. А через год выздоровел вовсе, избавившись от каких-либо симптомов астмы.
Присматривала за дитем бабка, родная тетка матери. Она нигде никогда не работала, так как с детства страдала слабоумием. Мысль о том, что Витюша тяжело болен, глубоко засела в ее больном мозгу и посему на улицу ни ногой. Бабка лишь изредка выводила его на крылечко посидеть и подышать свежим воздухом. Глупой старухе и в голову не приходило, что мальчишка перерос свою болезнь. Находясь под пристальным вниманием домомучительницы, мальчик часами глядел в окно, наблюдая за играющими ребятами. Как он завидовал своему старшему брату и сестре, гоняющим шайбу по утоптанному снегу, срывающимся с холма на лыжах и мчащимся к железнодорожной насыпи, взлетающим под небеса на качелях…
Любая его попытка улизнуть из дому заканчивалась шлепком по заднице или подзатыльником. Бабка, престарелый недоумок, почти не разговаривала, зато четко исполняла наказы родителей. Маленький Витя мечтал, когда станет большим, отплатить ненавистной старухе той же монетой. В своих детских снах он видел, как лишает своего деспота возможности пить чай, награждает подзатыльниками или тычет в спину палкой. Почему чай? Да потому, что он для бабки был воплощением всех земных удовольствий, и пила она его по нескольку раз в день. Это был настоящий ритуал. Она наливала кипяток в глубокое блюдечко, отгрызала щербатым ртом кусочек сахара и, отдуваясь, с шумом втягивала чай.
Когда Витюше исполнилось шесть лет, он впервые придумал, как отомстить няньке-надзирателю. Дождавшись момента, когда в доме никого не было, разбил ее любимое блюдце и осколки побросал в печь. Весь вечер бабка охала и ахала, убиваясь по исчезнувшему блюдцу, и все тыкала клюкой в ногу старшего брата. Но тот только отмахивался, а улучив момент, когда родители не видят, крутил у виска пальцем в ответ на бабкины мычания в его адрес. По малолетству и наивности Витюша считал, что весьма удачно скрыл следы своего преступления, но он не знал, что все тайное становится явным. На следующий день, выгребая золу из печи, бабка обнаружила осколки любимого блюдца и, обо всем догадавшись, пришла в ярость. Она зыркнула на двоюродного внучка так, что тот от испуга обмочился и дрожащими ручонками прикрыл лицо, пытаясь спрятаться от испепеляющего взгляда ведьмы. Но беззубая карга, с лицом, изрезанным глубокими морщинами и обильно усыпанным волосатыми бородавками, стала обхаживать Витька клюкой. Отполированная за десятки лет костлявыми руками палка взлетала и ложилась на его спину вновь и вновь. Витя повалился на пол в собственную мочу, а бабка придавила его лицо к луже и удерживала до тех пор, пока он не забился в удушающем кашле.
