– Часть… Часть окон.
– Значит, «Эксельсиор»… Я не совсем уверена, что Устинов останавливался в «Эксельсиоре»… Быть может, это был «Хилтон»? Или «Дом-отель», а?
– Это все же «Эксельсиор»… – Голова Карлуши мелко затряслась. – Я знаю точно.
– Бог с ними… И с Устиновым, и с «Эксельсиором»… Мы ведь встретились не для того, чтобы выяснить, кто где останавливался… Хотя я лично предпочитаю кельнский «Хилтон»… Почему ты не взял с собой девочку? Ты ведь обещал мне…
– Не взял? – от неожиданности Карлуша, и без того говоривший несвойственным ему фальцетом, пустил петуха. – Как же не взял… Я взял.
– И где же она?
Какую еще девочку имеет в виду Женщина-Цунами? Елизавета уже года два как перекочевала в разряд молодых девушек. А совсем недавно (и это позорная, раздражающая желудок и слизистые тайна) ее назвали… ее назвали…
– Вот! – выброшенная вперед рука Карлуши указала на дочь.
Все последующие дни, месяцы и годы Елизавета думала о том, что произошло бы, если в тот вечер на ее месте оказалась грациозная Пирог. Или пожирательница сердец Шалимар. Или сама она предстала бы перед Женщиной-Цунами в более выгодном свете. В более удачном ракурсе, в дорогой косметике, в приличных тряпках. В ореоле чемпионства по фигурному катанию. В позе бхайджангасана, популярной среди индийских йогов. Тогда рука Карлуши легко трансформировалась бы в перст счастливо изменившейся судьбы. Но… судьба потому и зовется судьбой, что перекроить ее кавалерийским наскоком не в силах никто. Все повороты оговорены заранее. Все маршруты сверены, все пиктограммы (вплоть до пиктограммы биотуалета) нанесены на карту. Все предрешено.
– Это она?
На долю секунды лицо Женщины-Цунами приобрело вид брошенной в стирку простыни: та же бесформенность, те же мятые складки. Но не успела Елизавета подивиться столь неожиданным и неоправданным переменам, как к женщине снова вернулась ее журнальная красота. Лишь уголки губ продолжали оставаться опущенными. И глаза… В глазах явственно читались обида и жестокое разочарование. И даже некоторая брезгливость. «Некоторая», ха-ха! Брезгливости как раз было намного больше, чем всего остального. Целое ведро брезгливости, ушат, таз для варки варенья!..
– Она?! – Голос красотки прозвучал умоляюще. – Это и есть Елизавета?
– Это и есть, – подтвердил Карлуша.
– Но ты же говорил – «она красива, как бог».
– А разве нет? Разве я не прав?..
Более глупого обмена репликами и представить себе невозможно, но Елизавета и не думала вдаваться в их смысл. Елизавета благополучно перекочевала в таз для варки, но сладчайшим, благословенным вареньем – из крыжовника или вишневым – так и не стала. Варенье – кто-то другой. Тот, кто красив, как бог. А печальный удел Елизаветы – до конца дней своих оставаться толстой жабой. Именно так назвали ее совсем недавно, в набитом под завязку вагоне метро. В развернутом комментарии это выглядело как «Смотри, куда прешь, жаба толстая! Все ноги отдавила! Тебе грузовик надо заказывать, жабьё!». Елизавета так расстроилась, что выскочила на следующей остановке, толком не разглядев своего обидчика. Голос его шел откуда-то сверху, и не исключено, что принадлежал богу. Не имевшему проблем ни с красотой, ни с востребованностью, ни с обменом веществ. А Елизавета имела все вышеназванные проблемы плюс производные от них: замкнутость, неуверенность в себе, излишняя пугливость и слезливость, а также косноязычие и пристрастие к балахонистым вещам черного цвета.
Вопрос носят ли жабы черное остается открытым.
Толстая жаба – в этих словах заключается теперь позорная Елизаветина тайна. Толстая жаба – наверное, так же думает о ней Женщина-Цунами. Она и пришла сюда, чтобы сделать тайное явным, показать всему миру (и прежде всего – Елизаветиному дорогому Карлуше) истинное лицо жабы. Ее физиономию. Мордуленцию. Рожу хоть прикуривай. И еще – «МАРИНА», чертова администраторша с лицом Гвинет Пэлтроу и фигурой, которую хочется отнять и тут же напялить на себя, предварительно избавившись от своей, жабьей. «МАРИНА», как на грех, явилась с подносом в самый разгар идентификации «девочки» и стала выставлять на стол кофе и сок.
– Принеси мне минералки, – скомандовала администраторше Женщина-Цунами.
– Как обычно?
– Да.
Она здесь завсегдатай, эта рекламная дива. Ну если и не завсегдатай, то имеет на здешних гарсонов немалое влияние. Об этом свидетельствует раболепно изогнувшаяся спина «МАРИНЫ» и то придыхание, которым сопровождается каждое ее слово: «Да-да, лучезарная! что прикажете, повелительница? целую руки, целую ноги и падаю ниц».
– …Ты прав, – наконец выдавила из себя женщина. Сосредоточившись на Карлуше и явно игнорируя Елизавету. – Она… милая.
– И это все, что ты можешь сказать? В вашу первую встречу после стольких лет?! Ты ведь сама хотела увидеться. Ты настаивала. Я предлагал не ворошить прошлое, раз уж так сложилась жизнь. Не тревожить нас понапрасну.
– Думаю, я поступила опрометчиво. – Красотка улыбнулась, демонстрируя нереальной белизны зубы – такие же фальшивые, как и сама улыбка.
– Так ты оставишь нашу семью в покое?
– Конечно.
– И твоя помощь нам не нужна. Опека тоже.
– Если у вас материальные затруднения… Я могла бы…
– Никаких затруднений. Я хорошо зарабатываю, да и Елизавета мне помогает. Она прекрасная аккордеонистка, как и я. Мы концертируем по всей Германии и имеем заслуженный успех.
– Разве она не учится?
– Все это не в ущерб учебе. Мы концертируем в летнее время, когда у нее каникулы. Я не посмел бы отрывать ее от школы, тем более что она – круглая отличница! Надежда класса. Победительница олимпиад.
– В Германии?
– Это здешние олимпиады. Мы живем на две страны, но базовое образование Елизавета получает в России. Собирается поступать в консерваторию. Правда, блюмхен?..
Какая еще консерватория? Какие еще олимпиады и отличные оценки? – Карлуша бредит наяву! Елизавета – вялотекущая среднестатистическая троечница. Гуманитарные предметы даются ей так же плохо, как и точные, а физкультура (в силу… э-э… особенностей Елизаветиной конституции) не дается вовсе. Кроме того, Елизавета – по мнению школьного психолога – «лишена самостоятельности и нетривиальности в мышлении». И то правда – самостоятельность и нетривиальность были проявлены ею лишь однажды, в четвертом классе, при написании сочинения «Улица, по которой я хожу в школу» (7 орфографических ошибок, 3 синтаксических и 10 пунктуационных). Но суть заключалась не в ошибках – таких же среднестатистических, как и сама Елизавета. Суть заключалась в лирическом герое сочинения. Похожий на ангела некто каждый день поджидал Елизавету на выходе из родной подворотни. И провожал до самой школы коротким путем, через другие неродные подворотни. А иногда крепко брал ее за руку, и они взмывали над крышами, и подлетали к зданию школы с подветренной стороны. С некто «ни вазможно соскучится», утверждала в сочинении Елизавета, он добрый, сильный и знает все на свете, «особенно про жывотных». Он «прикольный, как Мэрлин Мейсон», и Елизавета с нетерпением ждет утра, чтобы вновь встретиться со своим ангелоподобным другом. Сдав сочинение, четвероклассница Гейнзе и представить себе не могла, что оно вызовет настоящий переполох в учительских кругах. А ее ангела примут за маньяка-педофила и учинят ей допрос в присутствии психолога и медсестры. Последние отнесли фантазии о полетах над крышами к защитной реакции детского организма на происходящее с ним безобразие; а раз так – то крыши следует сбросить со счетов и сосредоточиться на подворотнях. На пятой минуте допроса Елизавета уже рыдала в три ручья, а на седьмой созналась, что ангел из подворотни – плод ее воображения. Ей просто очень хотелось иметь друга, но если все им недовольны и выказывают признаки озабоченности… что ж, она больше не будет, и перепишет сочинение, избавившись от нежелательного персонажа, и… И пусть ее простят. О том, что ангелов, хотя бы и вымышленных, нельзя предавать, Елизавета тогда не знала. Она не знала, что у преданного ангела начинают выпадать перья, появляются полипы в носу и фурункулы под коленками, он становится обидчивым и раздражительным, он часто простужается и почти перестает уделять тебе внимание. И, занятый исключительно собой, больше не направляет тебя, не указывает путь. Таким образом, Елизавета оказалась ненужной своему ангелу, который, возможно, существовал и имел насчет нее далеко идущие планы. А страсть к сочинительству пропала, так и не начавшись.
