Было и еще одно обстоятельство, также несколько отклонявшее короля от немедленного объявления кандидатуры Владислава на московский престол и посылки королевича с войском в пределы Московии: это усильные ходатайства Юрия Мнишка совместно с посланцами Лжедимитрия и тушинских поляков. Кандидатура Владислава, само собой разумеется, прежде всего должна была устранить Самозванца, опиравшегося на польское войско, а Мнишек, конечно, принимал близко к сердцу интересы своей дочери и ее мужа. От их имени он давал королю клятвенные обещания, что если зять его займет Москву, то выполнит условие об отдаче полякам Северской и Смоленской земли — условие, заключенное еще первым Лжедимитрием, — лишь бы король не посылал своего сына. Ходатайства Мнишка поддерживал его влиятельный родственник краковский епископ Бернард Мацеевский. Весьма возможно, что в сем случае он также находил некоторую поддержку себе у своего старого соумышленника в деле польско-русской интриги и начального автора Московской смуты, т. е. у литовского канцлера Льва Сапеги, который хотя тайно, но несомненно продолжал играть роль главного покровителя самозванщины в Московской Руси. Притом, если у Мнишка под Москвою находились дочь и зять, то у Сапеги на их службе пребывал его двоюродный брат. Сапега, однако, стоял выше личных, корыстных интересов Мнишка, и если оставлял в покое Самозванца, то только до тех пор, пока считал его полезным для польского дела вообще. Кроме поддержки некоторых вельмож, старый Мнишек успешно интриговал и на сейме в том же смысле, т. е. против посылки королевича в Москву.

Прежде чем осуществить свои заманчивые цели и обнять широкие горизонты, Сигизмунду III пришлось считаться с суровою действительностью, т. е. с своею жалкою королевскою властию и польским безнарядьем: надобно было хлопотать о согласии сейма на войну с Москвою и об изыскании для нее средств. Впрочем, сейм на этот раз легко согласился с тем, что не следует упускать удобного времени для нанесения удара исконной сопернице Польши, и тем более, что король обязался не преследовать никаких династических целей и не имеет на первом плане московскую кандидатуру Владислава, а имеет в виду одну пользу Речи Посполитой. В сенате против войны возражали только три, четыре человека; а в посольской избе совсем не возражали и молча согласились на так наз. эксцепту, т. е. на освобождение в военное время от известных судебных позвов всех тех, которые будут служить под королевскими знаменами. Эта привилегия обыкновенно заставляла записываться в войско многих шляхтичей, угрожаемых судебными процессами, особенно со стороны своих кредиторов. Затем начались сборы денег, военных и съестных припасов, вербовка и вооружение жолнеров и стягивание их в намеченные пункты.

Любопытно, что о сих намерениях и приготовлениях польского правительства в Москве получились своевременные и довольно верные сведения, преимущественно из Смоленска. Сидевшие здесь воеводы Мих. Борис. Шеин, князь Петр Ив. Горчаков и дьяк Никон Алексеев зорко следили за всем, что происходило по ту сторону рубежа, посредством своих «лазучников», которые ходили в порубежные литовские города, добывали там вести от своих «сходников» или местных обывателей, подкупленных московскими деньгами и дорогими мехами. Но, очевидно, тут действовал не один подкуп, а часто влияли симпатии единоверия и единоплеменности. Не забудем, что за литовским рубежом жило русское и православное население, среди которого можно было встретить много людей, более сочувствующих страданиям Московской Руси, чем польско-казацким насилиям и неправдам. Шеин узнавал и передавал в Москву не только о том, что делалось за рубежом, но и о том, что творилось в Тушинских таборах под Москвою. Не только западнорусские жолнеры, но также западнорусские купцы, побывавшие в этих таборах со своими товарами, возвращались на родину и рассказывали о всем там виденном и слышанном. Между прочим, в марте 1609 года воротившиеся жолнеры сообщали такую весть о Тушине: «Крутиголова Димитрий, что зовется цариком, хочет оттуда идти прочь и стать на новом месте, потому что весною смрад и вонь задушат войско; а по просухе хочет добывать Москву огнем». Но воротившиеся торговцы говорили, что «вор хочет бежать, потому что боится Рожинского и казаков; так как ему нечем платить жалованье войску». В то же время вести из-за рубежа сообщали, что столько-то пехоты и конницы собралось под Могилевом и Оршею, но что еще неизвестно, идут ли они добывать Смоленск или двинутся мимо него на Москву; что казаки запорожские в числе 7000 собрались в Каневе, Переяславе и Черкасах и просятся у короля идти под Смоленск; что стараниями Сендомирского воеводы поход королевича на Москву отменен; что из Орши купцы хотят ехать в Смоленск, но их не следует сюда впускать, потому что между ними много (польских) лазутчиков, которые намерены произвести здесь смуту, и пр. Один из западно-руссов, сообщавших подобные вести, пишет смоленским воеводам: «Пожалуйста, пришлите мне доброго самородного бобра, ибо за прежнее мое письмо к нам меня слово обошло (стали обвинять), так надобно в очи закинуть (или рот заткнуть)». В мае того же года, судя по донесениям лазутчиков, Сигизмунд приказал Мнишку смирно сидеть дома и под страхом смертной казни не ходить в Московское государство; в то же время он вообще запретил литовским людям ходить туда в одиночку. Очевидно, система беспорядочных действий отдельными кучками прекращалась. Король собирал людей под свое личное начальство и готовил войну серьезную, наступательную.

В пограничном с Смоленскою областью литовском городе Велиже сидел старостою пан Александр Корвин Гонсевский, один из бывших в Москве польско-литовских послов, задержанных там после убиения первого Лжедимитрия. По возвращении в отечество он, пылая мщением, явился в числе самых рьяных подстрекателей короля к войне с Москвою. Прежде чем выступил король, Гонсевский уже открыл неприязненные действия, не стесняясь существовавшим перемирием, в заключении которого он сам участвовал. Предводимые его братом Симоном и московскими изменниками Хрипуновыми, отряды вольницы, разорив пограничную засеку, вторглись в соседние смоленские волости (Щучейскую и Порецкую), пограбили их и побрали в плен многих крестьян. Тщетно Шеин писал жалобы Гонсевскому на его людей и требовал удовлетворения. Тот с своей стороны объявил, будто эти волости на основании перемирного договора должны отойти к Литве.

Во время приготовления к королевскому походу возник вопрос, куда именно направить его и с какой области начать завоевания, с Смоленской или Северской. Польный коронный гетман Жолкевский советовал идти в Северскутю землю, овладение которой не представит большого труда, ибо крепости там деревянные; тогда как хорошо укрепленный Смоленск может остановить движение короля, если не захочет сдаться добровольно. Но король склонился на сторону тех, которые советовали идти на Смоленск. На этом пути особенно настаивали тот же пан Гонсевский и канцлер Лев Сапега. Первый извещал короля, что лучшая часть смоленского гарнизона ушла с князем Барятинским и Ададуровым к Михаилу Скопину и что смольняне, по всей вероятности, сдадутся добровольно. Встретив Сигизмунда в Минске, Жолкевский напрасно спорил и указывал на слишком позднее время года для начатия осады, если Смоленск вздумает сопротивляться. Сапега торопил походом; в Орше он отделился от главных сил, и с собственными ротами пехоты и несколькими сотнями конницы двинулся к Смоленску, чем побудил другие части войск и самого короля идти вслед за собою.

16 сентября 1610 года (по сентябрьскому или русскому стилю того времени) Сигизмунд III с главными силами прибыл под Смоленск и началась знаменитая осада сего города.

Предпринимая столь несправедливую войну, король пытался, однако, оправдать свое вторжение в глазах европейских дворов; а потому послал свои объяснения императору германскому Матвию и некоторым другим государям. Тут он выставлял на вид старые права Литвы на Северское и Смоленское княжества, уверяя, будто Смоленск был захвачен Москвою помощию обмана; говорил, что действует во славу Божию, ради умножения католической церкви и для блага всего христианства; указывал на московские смуты, которыми могли воспользоваться враги христианства турки и татары, а также и островитяне (англичане), имевшие возможность проникнуть сюда морским путем. От папы Сигизмунд просил для своего предприятия особого святого благословения, которое и было ему прислано. При самом вступлении своем в пределы Московского государства, Сигизмунд подписал универсал, обращенный к жителям Смоленска. Тут он говорит о бедственном состоянии и междоусобиях Московской земли, происшедших оттого, что после Федора Ивановича на престоле являлись люди не царского рода, захватившие его насилием и обманом; уверял, что многие московские люди били ему челом о спасении своего государства и что он идет не для пролития крови, а для обороны православной русской веры (I); почему и приглашал жителей встретить его с хлебом-солью.