А если тяжесть стала совсем уж невыносимой, можешь включить газ и сунуть голову в плиту. И тогда удушливая вонь газа заполнит комнату, вытеснив привычный смрад, а какой-нибудь несчастный, ненароком войдя в комнату, вдруг чиркнет спичкой и разделит с тобой твою судьбу. Но что тебе за дело, если и так, раз крест этот наконец перестанет давить тебе на плечи?! Ты ведь так устал, так смертельно устал жить!

И все же ты не можешь позволить себе сделать этот последний шаг, если, конечно, считаешь себя мужчиной. В этом смраде и грязи, под этой тяжестью и среди всех унижений, выпавших на твою долю, ты по-прежнему мужчина. Вот ведь что самое смешное, верно? Ты ощущаешь себя человеком, мужчиной, только когда у тебя отнимут все остальное. Только когда у тебя уже не останется ничего, только тогда, черт возьми, ты понимаешь, что ты — человек! И в то же время ты перестаешь им быть! Нелогично? Да! Парадоксально? Еще как! И тем не менее это правда. Содрав с человека, с мужчины одежду, оставив его нагишом, ты крадешь его достоинство, мужское достоинство. Ты втаптываешь его в грязь.

Вот и его, Джонни, втоптали в грязь, смешали с землей, с пылью под ногами. Но и тут он отыскал лазейку, чтобы укрыться. Если бы он смог держаться за эти чертовы скобы одной рукой, если бы у него хватило бы сил висеть, пока дела не обернулись к лучшему, если бы они только обернулись к лучшему... Если бы рука не кровоточила, если бы его перестали преследовать, если бы он мог выбраться отсюда и снова быть просто Джонни Лейном, а не жалким ничтожеством в бесконечной цепи таких, как он, не каким-то безликим существом среди таких же бедолаг, а человеком... все могло бы быть по-другому. Ему бы не пришлось прятаться на реке. Не сидел бы он между мусорными баками и радужными пятнами разлитого бензина. Если бы у него только хватило сил продержаться, даже при том, что рана снова начала кровоточить, то когда-нибудь, пусть не сейчас, пусть в каком-то далеком будущем, он бы снова смог обрести прежнее достоинство человека и мужчины. Он смог бы стать не просто человеческим существом, униженным и гонимым, а человеком.

Может быть... может быть.

Он слышал, как далеко внизу, под ногами, плещется вода, а вверху, над головой, ворочается и дышит огромный город, как шуршат по асфальту колеса проносящихся над ним машин. Город, должно быть, уже спит. Спят и тысячи безликих существ, которыми полон Гарлем. Они отдыхают, счастливые уж тем, что хотя бы во сне избавлены от гнета этой тяжести. В темноте ему не виден был цвет воды, с тихим шорохом плескавшейся далеко внизу. Он только слышал ее неумолчный шепот и старался представить, какая она — чистая, прохладная, сладкая на вкус. Впрочем, он отлично знал, какая она на самом деле — мерзкая, зловонная жижа.

И когда в темноте его ушей коснулся какой-то незнакомый звук, он сначала принял его за журчание воды.

Прижавшись к скобам на стене, Джонни прислушался. Нет, это не вода, подумал он. Ему вдруг показалось, что он слышит неясный скрежет, как будто кто-то пытается приоткрыть решетку водостока у него над головой. Он затаил дыхание и только тогда понял, что звук доносится снизу. Вцепившись в стену немеющими пальцами, он ждал. Может, он сам нечаянно царапнул стену ногой? Сердце его бешено заколотилось. Звук повторился, потом еще раз и еще, а Джонни все силился понять, что же это.

Ему послышалось, что кто-то царапается, но само по себе это еще ничего не значило. В конце концов, могло быть что угодно, ведь он был в канализационной трубе. Оставалось только гадать, что могло бы издавать такой звук. Осколок стекла, застрявший в водостоке, предположил Джонни, или что-то вроде этого. Но в то же мгновение до него донесся слабый скрежещущий звук, похожий на царапанье крохотных лапок... нет, коготков по камню, и он обмер. Это было похоже на...

Он услышал пронзительный писк.

Джонни заставил себя посмотреть вниз, но ничего не увидел. Там царила темнота. Только опять этот странный скрежещущий звук, и вслед за ним — писк или, вернее, визг. Не тот, который раздается, когда проведешь ножом по поверхности стены, нет. Этот звук могло издать только живое существо. Было в нем что-то до ужаса знакомое. Так могла пищать только...

И вдруг он увидел в темноте два горящих глаза. Две крохотные рубиновые точки, сверкающие в кромешной тьме. У Джонни перехватило дух. Он понял, что смотрит прямо в глаза огромной крысе.

Страх захлестнул его с такой силой, что он чуть было не скатился вниз. Ледяные пальцы ужаса сдавили сердце. Его замутило. Холодный пот струйками побежал по спине. Он снова вспомнил тот день, когда мальчишкой сунул руку в банку и натолкнулся на мышь. Джонни даже почувствовал острую боль в пальце, куда она вцепилась зубами. Ему так и не удалось выкинуть из памяти тот кошмар, что он пережил в тот день. И сейчас, представив, что таится там в глубине, под самыми его ногами, он почувствовал, как его колотит от ужаса.

Крыса вдруг, сделав огромный прыжок, вскочила ему на ногу, и у Джонни вырвался истошный вопль. Он заорал как сумасшедший, и крик его гулко отозвался эхом в глубине каменного колодца, сотрясая покрытые липкой слизью стены и чуть не разорвав ему барабанные перепонки. Потом поток воды унес его прочь, и Джонни долго еще слышал удаляющиеся раскаты собственного голоса, похожие на ночные завывания банши где-нибудь в темноте на болотах.

Он услышал, как дыхание со свистом вырвалось у него из груди. Сердце колотилось как бешеное, грозя разорвать ему грудь. Кровь с такой силой бросилась в голову, что ему вдруг показалось — еще мгновение, и череп не выдержит и треснет.

— Прочь! — завопил он, отчаянно дергая ногой, но крыса держалась крепко. Джонни лягнул ее раз, другой, в то же время стараясь вскарабкаться повыше, и едва не сорвался. — Прочь! — кричал он, пока эхо, тысячекратно усилив его вопль, не швырнуло его назад, наполнив гулом и грохотом темноту вокруг него. — Прочь, тварь негодная! Убирайся, говорю тебе!

Он беспомощно уставился вниз, но ничего не увидел, кроме крохотных рубиновых бусинок глаз, сверкавших в темноте.

Самой крысы он не видел. Ее серая шкурка сливалась с темнотой, и от этого Джонни было особенно жутко.

И в эту минуту крыса принялась карабкаться наверх по его ноге, вцепляясь крохотными коготками в узловатый твид брюк. Ужасающий вопль вырвался из груди Джонни. Мутная волна страха захлестнула его с головой, и он чуть было не лишился чувств. Забыв обо всем, он отчаянно завопил и кричал до тех пор, пока в горле не пересохло. Цепляясь за скобы здоровой рукой, Джонни полез вверх. Вдруг его голова с силой ударилась о люк колодца, и он, упершись согнутыми плечами в металлическую решетку, напряг все свои силы, чтобы сдвинуть ее в сторону. Но она не поддавалась. Джонни взмок от напряжения. Резко выдохнув, он толкнул ее еще раз, но проклятая решетка даже не шелохнулась. Джонни чувствовал, как крыса, цепляясь за его брюки, упорно карабкается вверх. Ее когти царапнули ему кожу, и он чуть было не умер от ужаса. Теперь он слышал даже ее дыхание и догадался, что проклятая тварь, учуяв в темноте запах свежей крови, упорно подбирается к раненой руке.

— Нет, — беззвучно прошептал он, едва шевеля губами. — Нет! Боже, только не это! Прошу тебя, нет! Не-е-ет!!!

Собрав все свои силы, он всем телом налег на тяжелый люк. Перед глазами завертелись багровые круги. Джонни казалось — еще мгновение, и его мышцы лопнут, как канаты, от чудовищного напряжения. Он почувствовал на губах солоноватый привкус крови. Крыса со звериным упорством карабкалась вверх. Джонни открыл было рот, чтобы закричать, но вопль замер у него на губах. Он снова уперся плечами в люк водостока, толкая его вверх, и на этот раз металлическая решетка вдруг подалась. Она сдвинулась всего лишь на несколько сантиметров, но Джонни чуть было не заплакал от облегчения и радости, когда струйка жидкой грязи брызнула ему на шею.

Он налег на нее всем телом, одновременно задергав ногой, чтобы сбросить проклятую тварь, но не тут-то было. Почуяв запах свежей, горячей крови, крыса совсем обезумела. Сделав отчаянный прыжок, она, как бульдог, вцепилась в раненую руку Джонни, повиснув на ней всей своей тяжестью, потом сорвалась и снова уцепилась за брючину. Он бешено задергался, извиваясь всем телом, поднес было раненую руку к губам, чтобы слизнуть кровь, и тут же, вспомнив о крысе, брезгливо отдернул руку, точно обжегшись. Судорогой ужаса ему сдавило горло так, что он едва мог дышать. Крик замер у него в горле, легкие чуть было не лопались, как кузнечные мехи. На губах пузырилась пена. Он беззвучно выдавил: