Возле приманки он просиживал часами. Его глаза настолько привыкли к темноте, что он отлично видел даже в безлунную ночь. Инструмент для охоты он сделал сам. Нашел ржавый нож, наточил до блеска и приладил к длинной палке. Получилось самое настоящее копье.

Во мраке коридора завозился маленький зверек. Мальчик облизнул пересохшие губы, выглянул из-за угла, приготовился. Ему показалось, что в темноте блеснули глаза-бусины. Тишина. Ничего. Теперь главное – не двигаться, чтобы не спугнуть добычу. Крыса зашуршала ближе. Чуткий слух уловил цокот ее коготков. Вспотевшая рука сжала копье. Идет.

Вот она. Села, схватила лапками нанизанную на гвоздь лепешку. Пора. Бросок – душераздирающий визг. Мальчик издал победный клич, поднял копье с нанизанной крысой и размозжил ей голову заранее приготовленным камнем.

День прошел не зря.

Выбравшись из подвала, мальчик долго щурился, а когда глаза привыкли к свету, отмотал нож от копья и отрезал крысе голову. С копьем по городу ходить нельзя – шпана отнимет. Тут же он свежевал добычу, замотал тушку в полиэтилен и спрятал в потайной карман, нож тоже замотал и сунул в штопаный-перештопаный сапог.

Грея озябшие руки в карманах пальто, он отправился к рынку ждать маму. Обычно она освобождалась, когда начинало темнеть.

До рынка было полчаса ходу. Добравшись, он уселся на камень напротив ворот. Степенно прохаживались бородатые охранники с ружьями. Туда-сюда сновали люди – ухоженные и оборванцы, молодые и старые. Детей на рынок не пускали. Заскучав, мальчик выстроил из камней мишени, поднял камень, отошел на двадцать больших шагов и стал играть в снайпера. Потом ему расхотелось быть снайпером, и он вообразил себя Соколиным Глазом, про которого читал в маминой книжке.

Промазывал он один раз из десяти – на крысах натренировался.

– Эй ты, черножопый, – донесся бодрый пацанячий голос.

Его часто так обзывали – привык. Сжал камень, обернулся. Их было трое: одному лет десять, другие помладше.

– Че ты тут, а? Тут белые, понял? – уперев руки в бока, крикнул заводила – долговязый пацан с длинным обезьяним ртом. – Вали к своим чурбанам!

Если побежать… догонят и побьют, да и стыдно бегать от обезьян. Если попробовать объяснить, что он не чурбан, а просто таким родился… Раньше пробовал – не получалось. Обезьяны не понимают человеческого языка. Мальчик вспомнил бандерлогов из книжки. Жалко, что он не Каа, а голодный волчонок, забредший в кишащий тварями город. Он меньше и слабее, значит, ему прятаться и убегать, а им улюлюкать и гнаться. А вот когда он вырастет… их все равно будет больше.

– Че вылупился, а? – продолжал ротатый. – Вали отсюда!

Сердце забилось чаще. Мальчик сжал камень. Сейчас будет больно.

– Ну че за гнида… вы видите, да? – Бандерлог шагнул навстречу.

Мальчик поднял камень потяжелее и прикинул, попадет ли обидчику в глаз. В глаз не в глаз, а в рожу – точно.

– Не подходи, – проговорил он, набычился.

– Ой, я боюсь. – Обезьян хлопнул себя по тощим ляжкам. – Я щаз уссусь в трусы!

Его дружки заржали. Один из них швырнул комок грязи. Промахнулся. А вот второй ком достиг цели, ударил небольно, но оставил грязное пятно на пальто. «Или я – волк, или – голая крыса», – подумал мальчик, прицелился и бросил камень. Обидчик взвыл, схватился за расквашенный нос.

– Ах ты сука! Ах ты! Убью!!!

Мальчик дрался отчаянно, иногда попадал по врагам, но их было двое. В конце концов его повалили и принялись избивать ногами. Одной рукой он защищал голову, другой тянулся к ножу. Если не достать нож – конец. Вот он, в сапоге, еще чуть-чуть… выбили. Ударили по голове – в ушах зазвенело. Одного из врагов удалось повалить… И вдруг что-то изменилось. Пацанов как ветром сдуло. Мальчик поднялся, осмотрел грязное, порванное пальто и только потом глянул на спасителя: мама.

– Ничего, черножопый, мы еще встретимся, – заорал бандерлог и пригрозил кулаком.

Женщина села на корточки рядом, отряхнула грязь с пальто мальчика. Он засопел, поджал губы.

– Ну что ж ты… А если бы меня не было рядом?

Он хотел сказать, что нельзя бегать от обезьян всю жизнь, но промолчал, поднял замотанный нож, спрятал. Женщина коснулась гематомы, вспухающей на его щеке, – мальчик дернулся, но стерпел.

– Идем домой. – Женщина взяла его за руку, но он вырвался и, насупившись, зашагал рядом. – Горе мое, что ж ты такой неугомонный? – отчитывала она. – Вечно влезешь куда-нибудь, подерешься. Ты хоть понимаешь, что их больше? Они старше. Они могли тебя убить. Понимаешь ты или нет?

– Ну и пусть бы, – пробормотал он.

Женщина схватила его за грудки, прижала к себе и расплакалась. Только сейчас мальчик ощутил боль: дергало в пояснице, звенело и пульсировало в голове, рука, которой он защищался, ныла, как огромный нарыв. Так всегда: во время драки боль притупляется, зато потом…

– Не смей так говорить, слышишь? Ты все, что у меня осталось. Все, понимаешь? Понимаешь ты или нет?

Мальчик сопел в ее объятиях, опустив руки и сжав кулаки. Не выдержал и уткнулся в длинные снежно-белые волосы.

– Не буду, – шепнул он и закусил губу.

Отстранился, полез за пазуху и протянул сверток. Развернув полиэтилен, женщина улыбнулась сквозь слезы и отправила добычу в сумку, в которой она носила на обмен вещи, шитые из обносков.

– Давай я тебе помогу сумку нести. – Он схватил одну из ручек.

Дома женщина растопила «буржуйку» и поставила на огонь кастрюлю. Не разуваясь, мальчик рухнул в кресло, открыл недочитанную книгу: «Шум и волнение боя, точно по волшебству, сменились тишиной, и возбужденному воображению Хейворда все это показалось каким-то страшным бредом».

Из-за прогрессирующего приступа мизантропии Олег редко ходил на рынок – два раза, а то и раз в месяц. Особенно противно меняться осенью. Под ногами чавкает грязь, народ ободранный, голодный и злой, каждый норовит выхватить сумки у пожилого человека. Пару раз воры соблазнились легкой добычей, недооценили старика. Теперь валяются молодые люди со свернутыми шеями, крыс кормят. Измельчал люд. Молодежь хилая пошла. А чего еще ожидать – голод, радиация.

Обычно Олег менял серебро на продукты и, чтобы оградить себя от созерцания скотов в человеческом обличье, спешил домой – в уютную двушку в отапливаемом баронском доме.

Начало смеркаться – он поторопился. Шастать по городу ночью не рискнул бы даже он. Вот высится среди полуразваленных домов родная девятиэтажка, манит теплом и чистотой. У железной двери дежурит громила-охранник Игореша, один из бывших учеников. Узнал, улыбнулся, помахал рукой. Нет, ученики не бывают бывшими, как и учителя.

И вдруг из-за спины донесся женский голос:

– Олег Игнатьевич!

Пришлось обернуться: женщина. Невысокая, на вид лет сорок. Голубые миндалевидные глаза, на бледных скулах – румяна, глаза подведены коричневым карандашом. Чистенькая, можно сказать, свежая. За руку она вела смуглого мальчишку в синей вязаной шапке и драповом пальто, сшитом из шинели. Мальчишка дичился и втягивал голову в плечи, на его щеке красовался огромный кровоподтек.

– Мы знакомы? – удивился Олег.

Смутилась, потупилась… Нет, она все-таки моложе.

– Нет, но… У меня к вам дело. – Она глянула на мальчишку, тот шмыгнул носом и уставился на Олега без страха, скорее, обреченно.

В последнее время Олег старался не заводить знакомств, но эта женщина ему понравилась. Она словно вынырнула из прошлого – из того прошлого, где не было войны и скотства, возведенного в культ.

– Давно вы меня ждете?

Сказал и удивился – «вы». Так уже давно никто не говорит. Интеллигенция вымерла.

– Нет, минут двадцать.

Врет ведь! Руки вон посинели, хотя одета она довольно тепло.

– Как вас зовут?

– Вероника.

– Пройдемте, Вероника. Не на улице же дела обсуждать.

Заозиралась. Жалеет, что пришла.

– Не бойтесь… хотя вы правы. Людей надо бояться, но не меня. Идемте.

Охранник отпер железную дверь, поздоровался с гостьей уважаемого человека. Женщина поправила шапку, кивнула в ответ, мальчик промолчал.