Дрессировщик ставит правую ногу на мокрую спину Амиго — как победитель, как воин-завоеватель. Он толкает его этой ногой вниз, под воду, — или нет, просто переносит вес тела. Вторая нога отрывается от края бассейна — и вот дрессировщик уже скользит по воде, стоя на спине у дельфина…

…Горящий обруч опускается сверху на тросе и зависает над бассейном. Дрессировщик легко соскакивает обратно на кафельный бортик. А Амиго резко уходит под воду.

— …А сейчас, друзья, дрессированная афалина Амиго продемонстрирует вам свой самый любимый номер!..

Когтистая лапка боли сжимается у меня в животе: она врет. Она знает, Амиго это не любит.

Амиго выныривает и прыгает в центр огня. Он самую малость промахивается — пролетает не в середине обруча, а чуть ближе к нижнему краю. Я вижу, как красные горячие язычки лижут его живот. Он снова ныряет, выныривает, широко раскрывает свой рот, похожий на клюв. Дрессировщик кидает ему снулую рыбину из ведерка…

Зал аплодирует. Парни в тельняшках, сидящие в переднем ряду, пронзительно свистят. А я слышу еще один свист — тонкий свист афалины.

Он расстроен. Он хочет уплыть на другую сторону дна.

— …Что значит «просто исчезли»?

— Ну — навык имелся… Скажем так: мы самораспустились. Сожгли архив. Сменили имена и фамилии. Сменили род деятельности. «Сейчас я буду медленно считать до десяти. — Подбельский сделал каменное лицо и причмокнул. — Раз… Вы абсолютно спокойны… Два… ваше тело почти невесомо… Три… вы испытываете чувство полета…Четыре… Ваши внутренние будильники прозвонят завтра вовремя… Пять… вы совершенно расслаблены…»

Он «исчез». Он заделался экстрасенсом (благо навык имелся) и несколько лет кочевал по своему когда-то огромному, а теперь уже не существующему советскому государству, выступая в различных ДК и концертных залах, вводя в гипнотический транс стадионы — а иногда отдельно взятых клиентов.

Это правда.

Потом ему надоело. На деньги от выступлений он открыл интернат в Севастополе. Чтобы дать несчастным детям надежду.

Это ложь. Вернее — что-то из этого ложь.

— Вот тут, — я прикоснулась к животу чуть выше пупка, — тут мне больно, когда ты врешь, папа.

— Да, я знаю. Там, где солнечное сплетение. Там, где душа.

— Тогда не ври. Скажи, чего ты от нас всех хочешь.

— Хотел. Правдивее будет в прошедшем: хотел. Я хотел… мне нужен был мой собственный Первый отряд. — Он говорил очень медленно. — Я искал детей, способных… на многое. — Он аккуратно подбирал слова, выискивая более общие и потому более честные. — Детей, способных переходить грань.

— Зачем?

— Чтобы у нас был шанс на победу.

— Победу в чем?

— Победу в войне.

— Разве идет война?

— Она скоро начнется…

…Когда программа дельфинов заканчивается и появляются морские котики, я быстро протискиваюсь по ряду, задевая чьи-то волосатые коленки и икры, огибаю здание дельфинария и захожу в него с черного хода.

Дверь в гримерную чуть приоткрыта. Новый дрессировщик сидит ко мне спиной перед зеркалом. Его отражение, жмурясь, деловито стирает ватным тампоном золотистые блестки с лица.

— Йеманд Фремд!

Он оборачивается ко мне почти сразу, но все же с крошечной задержкой — и несколько более резко, чем стоило бы. Наверное, поначалу так реагирует на оклик любой, кто представился не своим именем и еще не успел с ним как следует сжиться. Изобретательный псевдоним. Йеманд Фремд. Некто Неизвестный.

— Изобретательный псевдоним, — говорю я ему по-немецки.

Он улыбается во весь рот, во всю свою идеально квадратную челюсть.

— Можно по-русски, — говорит он. — Я в детстве учил.

У него мягкий, убаюкивающий какой-то акцент.

— Но практики у меня давно нет…

Мне нравится, как он говорит это «нет», — аккуратно и нежно выдыхая на последней согласной, точно сдувая крохотную пылинку с цветка.

— Чем могу вам служить?

Мне нравится этот его старомодный высокий штиль…

— Этот дельфин, — говорю я. — Амиго… Он мой. Ну то есть — я его здесь опекаю. У меня с ним хороший контакт. Я изучила его повадки, особенности его поведения. Он не совсем обычная афалина…

— О да, конечно…

— …У него очень подвижная психика, он впечатлителен и легко возбудим…

Некто Неизвестный смотрит на меня, улыбаясь. Мне не нравится эта его улыбка. Слегка снисходительная.

— С тех пор как вы его дрессируете, он стал очень нервным, — резко говорю я. — Вы обращаетесь с ним слишком жестко. Амиго… Это животное привыкло здесь к совершенно другому обращению.

— Немецкая школа дрессировки. — Он беспомощно разводит руками. — Возможно, вы правы. Возможно, я был слишком строг.

Что-то в этих словах — неправда. Ясно, что: он просто не собирается со мной спорить. Что бы он там себе ни думал, ему легче отделаться от меня вежливой фразой.

— Впредь я буду с ним мягче, — говорит Неизвестный. — Обещаю.

Боли нет. Это странно — но боли нет. Значит, он и впрямь обещает.

— Меня зовут Ника. А вас? Как вас на самом деле зовут?

— Томас, — широко улыбается он и протягивает мне загорелую руку.

Я стою неподвижно. Я слушаю боль.

— Очень приятно, — смущенно бормочет он и неловко прячет руку в карман.

— Ви хайст ду? — говорю я.

— Томас… — Он игриво глядит на меня. — А вас на мякине не проведешь!.. — В слове «мякина» ударение он ставит на первом слоге. — О'кей. Меня зовут Генрих.

Я молча качаю головой.

Он совсем перестает улыбаться. Он смотрит внимательно, не мигая. У него красивые глаза. А вокруг них — нестертые блестки, такого цвета… как липовый мед на солнце. Одна блестка прилипла в уголке его глаза.

— Эрвин, — говорит он. — Меня зовут Эрвин.

— Теперь похоже на правду.

Он пожимает мне руку, потом той же рукой трет глаз. Тот, с золотой соринкой.

Мне отчего-то становится его жалко.

— Три к носу, — говорю я ему. — Если хочешь, чтоб вышла, три пальцем в направлении к носу.

…Их предки пришли с Южного полюса тьмы.

Они не имели права на Истину — и Истина ускользала от них. Самых талантливых в своих рядах они истребляли сами…

Им не был дан Разум — эта животворная искра, это умение возвращать любую вещь или сущность к ее духовной первопричине, освобождать тончайшую эссенцию сути из-под застывшей коросты конкретности.

Они были, остаются и будут человеко-зверьми, человеко-объектами, жалкими имитациями истинного Творения…

…Подбельский ждет меня снаружи, у выхода.

Он плохо выглядит. Немытые волосы торчат в стороны клочьями, как слипшиеся перья на боках у больного голубя. Глаза будто стали еще прозрачнее — они как вода, затянутая тончайшей ледяной пленкой. Он выглядит так, что хочется развернуться и уйти прочь. Вымыть руки с мылом и закутаться в шерстяной плед.

Он говорит:

— Я ничего от вас не добился. Никто не перешел грань — даже ты, моя лучшая куколка.

Он говорит мне:

— Времени больше нет.

Он говорит:

— Этот мультфильм — это послание. С другой стороны. От врага или от союзника. Я не знаю. Не понимаю. Я думал, ты сможешь понять. Я думал, ты сможешь принять все послание, но даже ты видела только обрывки…

Он говорит, если есть послание, значит, есть отправитель. Он говорит, что хочет закрыть интернат и отправиться искать отправителя. Он говорит, что я должна ехать с ним вместе. Что времени нет, что времени очень мало. Он говорит, у него есть кое-какие бумаги. Кое-какие записи. Доказательства. Документы. Его руки трясутся. Он протягивает мне конверт.