И так далее, и так далее… Я был очень напуган и не мог контролировать себя. Я говорил гадости о всех тех прекрасных людях, с которыми жил в Тихой Москве. Называл их кретинами, как это принято в Секторе, а еще – скучными, тупыми, отсталыми. Говорил, что они недоразвитые враги прогресса и науки. И тому подобные вещи. И всё под диктовку собственного страха.

При этом я думал: если будут бить, то пусть уже начинают. Пусть не тянут с этим делом. Потому что побои вынести легче, чем чувство страха, которое им предшествует.

Я был более чем жалок. Бейте, только не пугайте! Вот что говорили мои торопливые слова, заискивающая улыбка и умоляющий взгляд.

Обожженный отпустил мою руку, ухмыльнулся и кивнул тем двоим, что стояли в сторонке. Они шагнули ко мне и несколько раз сильно ударили меня по почкам. Боль пронзила от затылка до пяток, но я не издал ни звука. Началось, думал я. Бьют. Уже легче. Уже не так страшно. Главное, чтобы не убили.

Затем меня снова схватили за руку, повернули – и в глаза ударила черная вспышка, и я на какое‑то время потерял сознание.

6

Когда я очнулся, надо мной сидело то, что еще лет шесть‑семь назад, до Переворота, называли бомжом. А еще раньше, как рассказывал мой отец, – бичом. Бич, то есть бывший интеллигентный человек. Так их называли до 80‑х. Если применять это слово к сегодняшней реальности, то оно точнее «бомжа». Теперь потрепанные и вонючие нищие – это, как правило, бывшие кто‑то. Не всегда, конечно, интеллигенты, но тем не менее. Чтобы вы правильно меня поняли, речь идет о Секторе. А в Тихом вообще нет нищих. Да и не воняет никто.

Так вот, Это, сидевшее надо мной на корточках, было похоже одновременно на Майкла Джексона и Сергея Зверева, как они могли бы выглядеть, если бы после очередной пластической операции вместо палаты в элитной клинике их отправили бы на пару неделек на городскую свалку. Восстановиться.

Я пошевелился, разлепил заплывший от кровоподтека глаз, и бич с шумом отпрыгнул в сторону, опираясь на руку, как обезьяна. При этом меня накрыло облаком удушающей вони. Я привстал, и бич привстал. Я выпрямился, качаясь, во весь рост. Бич побежал.

Я подумал, что он скорее всего шарил у меня по карманам и надо бы его догнать, но бежать за ним не мог. Ноги были ватные, голову ломило, болели почки и вывернутые запястья.

Я оглянулся. Мимо шли по своим делам дерганые, и никто не обращал на меня никакого внимания. По проезжей части бежали рикши и катили раскрашенные картонные коробки на велосипедных колесах. На некоторых были надписи «Mercedes», или «Audi», или «Toyota». Откуда‑то сверху громыхал шлягер: «Мяу‑ши! Мяу‑ши! Тебе мои мя‑ки‑ши!»

Из густого двухметрового бурьяна, который рос вокруг шестнадцатиэтажки, за мной следили пацаны лет двенадцати‑тринадцати. Посматривали на мой рюкзак, валявшийся рядом, на растрескавшемся асфальте. Это было опасно. Преодолевая головокружение, я наклонился, поднял рюкзак и с максимальной доступной мне скоростью двинулся подальше от этого страшного места.

Отойдя пару кварталов, я остановился в пустынном переулке у старой телефонной будки. Внутри была куча человеческого дерьма, поэтому я не стал заходить, а, повернувшись к улице задом, забился в угол между будкой и стеной дома и пошарил в рюкзаке. Он был пуст. Ни газет, ни марли, ни побрякушек. А главное – не было сменной одежды. И как теперь я появлюсь в Тихой Москве в зауженных зеленых брюках и синей рубахе с продолговатыми оранжевыми пуговицами размером с киви и с погончиками в виде мобильничков, скроенных из оранжевых кусочков ткани?! В Секторе было два‑три магазина, где в отделе антиквариата можно было купить обычную человеческую одежду: джинсы, рубашки и все такое. Купить и потом переодеться. Но во‑первых, это стоило бешеных денег, навряд ли хватило бы, а во‑вторых, тут я втянул живот и, сморщившись от боли в запястье, просунул руку в карман узких зеленых брюк, а во‑вторых, денег у меня не было вообще. Они, наверное, отправились туда же, куда и содержимое рюкзака.

Я задумался было, кто мог так качественно обобрать меня – охранники в серых костюмах, бич с обезьяньими повадками, пацаны из бурьяна или вообще случайные прохожие, – но при попытке задуматься в затылке заломило еще сильнее и стало тошнить.

Солнце уже опускалось за крыши соседних пятиэтажек, так что я решил спешить, надел пустой рюкзак и двинулся в сторону Главной Просеки.

7

Просека – это не то, что вы думаете.

Это не дорога в лесу. Это дорога в городе. По которой как бы идет толпа деревьев. Ну в общем, чтобы было понятнее, – это широкая полоса, прорубленная в городе. Дома снесли, асфальт перепахали и засадили деревьями, которые после Переворота росли так быстро, что уже года через два стали высоким и густым кромешным лесом. Тайгой.

Таких просек было семь. Главная Просека отделяла Сектор от остальной Москвы, которую теперь называли Тихой. Через нее была переброшена бетонная эстакада с шлагбаумом и чем‑то вроде таможни посередине. Весь Сектор был обнесен по периметру забором из колючей проволоки и хорошо охранялся, поэтому эстакада считалась единственной дорогой в Тихую. Иногда я пользовался этим легальным переходом и приезжал с комфортом на велосипеде. Но сегодня был не тот случай.

Так что мне пришлось воспользоваться запасным вариантом – опуститься в люк старой канализации и миновать ограждения под землей.

В Просеке было уже темно, но я знал этот лес очень хорошо и мог бы, наверное, пересечь его с закрытыми глазами. Кое‑где, правда, неожиданно разросся подлесок, и пришлось продираться. Нещадно грызли комары.

Но все это была ерунда. В спину меня толкала ледяная рука страха. И комары с колючками состязаться с ней, конечно же, не могли.

Наконец я выбрался в Тихую. Здесь даже воздух был другим. Ласковым, спокойным.

Впереди светилось здание Университета. В сквере, в котором я оказался, горели фонари аллей, посыпанных мелким гравием, куда‑то шли спокойные уверенные люди, смеялись женщины, раздавались детские крики. Недалеко прошел трамвай.

Я вдохнул всей грудью. Страх отпустил меня. Скоро я буду дома. Увижу Надю. Обниму ее. Сниму эту отвратительную одежду с мерзкими оранжевыми пуговицами, стану под горячий душ, вылечу свои синяки…

Но тут воспоминание о том, как я вел себя у дома Смирновых‑Инстаграм, накатило на меня, а следом за ним – накрыла волна стыда и жуткой, непереносимой досады. Я оглянулся, не видит ли кто меня, рванул ворот рубахи (одно оранжевое пластиковое киви отлетело в траву), сорвал с себя рюкзак, швырнул его под ноги и с криками «Гадость! Гадость! Гадость!» стал прыгать и топтать ни в чем не повинную землю.

Я снова повел себя как трус.

Неужели это неисправимо?

Как я посмотрю Наде в глаза?

Мучения от невозможности переделать свое нутро были невыносимыми.

Однако если бы я знал, что ожидает меня впереди, я бы перестал прыгать. Я бы бросился в траву, под гранатовое деревце, накрыл голову руками и постарался сделаться максимально незаметным.

8

От Университета до моего дома в Сокольниках добираться час с небольшим.

Был субботний вечер, и в трамвае ехали веселые отдохнувшие люди. Я сел сзади, в углу, спрятав зеленые брюки за спинкой переднего сиденья. Дурацкую рубаху с оранжевыми пластиковыми украшениями прикрыл рюкзаком и отвернулся к окну, чтобы не светить на весь салон синяком под глазом.

Впереди, по диагонали от меня, сидела семья тихих. Женщина лет тридцати в красивом платье и с живой белой розой в темных волосах. Мужчина в белой рубахе с рукавами, подвернутыми на сильных руках. И дети – мальчик лет пяти и девочка немного постарше. Мальчик стал коленями на сиденье и смотрел назад, на меня. Он улыбался. Конечно, он разглядел и синяк, и мою вызывающую одежду и смотрел на меня так, как будто хотел посмеяться над моим внешним видом вместе со мной. Явно вызывал меня на контакт. Возможно, появление такого попугая в трамвае было ему не совсем понятно, и он хотел растормошить меня, чтобы разобраться, как я устроен. Но я не поддавался и не поворачивался в его сторону, а упорно смотрел в темнеющее окно, в котором уже хорошо было видно мое отражение.