Анжела

Когда я открыла глаза, везде было солнце, много солнца. Вся комната была заполнена солнцем. В открытом окне качались ветки абрикос, медленно роняя бело‑розовые лепестки цветов. Где‑то недалеко фыркали лошади, и играла музыка. Странный высокий голос пел на английском языке: «Fantasy, return to the fantasy…» Эту музыку я уже слышала когда‑то у отца Бориса.

Я пошевелилась. Сильно покалывали кончики пальцев на руках и ногах. Немного кружилась голова. Но в целом я чувствовала себя неплохо.

Я приподняла голову и оглянулась. За изголовьем постели в широкой клетчатой рубахе спал в кресле Егор Петровский, сын директора электростанции. Я подумала, что он заснул на посту сиделки, и мне стало радостно и смешно. Я засмеялась. И вспомнила все. И перестала смеяться.

Мне удалось включить мобильную связь в целом городе. Включить и удерживать ее в течение почти сорока минут. Когда‑то для этого нужны были разные операторы, антенны, частоты и всякая подобная лабуда. А я сделала это одна, без ничего.

Я вспомнила, как тяжело мне было. Как с каждой минутой становилось все тяжелее. Мозг как будто опустили в кипяток, вокруг все плыло в ослепительном радужном свете, и мерцающие очертания Бориса и Регины всплывали передо мной и кричали, чтобы я остановилась, но я не имела права останавливаться. И я продержалась сорок минут.

Потом я помню, мы ехали с губернатором Хабаровым встречать садовника, который вез домой своего сына, свою жену и дядю Игоря. Помню, как испуганно смотрел на меня садовник Никита Чагин, и как звонко рассмеялся его сын, когда я поздоровалась с ним, и как я успела подумать о том, что этим мальчиком собирались заменить меня, и что надо будет как‑нибудь потом поговорить с мальчишкой. Помню, как я медленно подошла к повозке, и заглянула в нее, и увидела посиневшее тело в сгустках крови с куском железного прута, торчащего из груди. Больше я не помнила ничего.

– Егор! – позвала я. – Егор!

Егор открыл глаза, вздрогнул и, оттолкнувшись ногами, резко поднялся по спинке кресла. Он улыбнулся своей замечательной, немного застенчивой улыбкой и потер голову обеими руками.

– Плохая из меня сиделка, – сказал он. – Прости.

– Ничего, – сказала я. – Я рада тебя видеть.

– И я рад, – сказал он. – Хотя мне и немного страшновато. Не знал, что ты можешь такое.

– Надеюсь, что ты шутишь, – сказала я.

– Шучу, – сказал он. – Но и страшновато тоже.

Он встал, подошел и провел рукой по моим волосам. Я поймала его руку и сжала ее.

– Егор, – сказала я.

– Что?

– Егор, а что с полковником Адамовым?

Егор опустил глаза:

– Его увезли куда‑то мой отец с губернатором. А я остался здесь. Больше ничего не знаю.

Я прикинула, насколько скромно была одета под простыней, и стала подниматься.

– Куда ты? – спросил Егор. – Подожди. Хочешь, я позову врача?

– Не нужно врача, – сказала я.

Рыкова

В бронированном экипаже двигалась Елена Сергеевна по улицам Сектора. На улицах царили холод, тревога и подавленность. Толпы людей с возбуждением надежды шумели у церквей, не помещаясь внутри. Мобильная связь проработала чуть более получаса, оставив после себя чувство тяжелого похмелья и даже отчаянья.

«Вот для чего нам нужен был Ребенок, – думала Елена Сергеевна. – Окормляй как хочешь: то под горячий душ толпу, то под холодный».

Экипаж остановился у большого белого здания, резиденции Бура. Елена Сергеевна вышла из экипажа и поморщилась. Из динамиков, установленных неподалеку, на пределе громкости неслось: «Мяу‑ши! Мяу‑ши! Тебе мои мя‑ки‑ши!..»

Ее провели на второй этаж, впустили в большую светлую комнату и закрыли за ней дверь. Комната была переоборудована в больничную палату. Посреди стояла кровать, а на ней, подключенный к капельницам и проводам, лежал Виталий.

Елена Сергеевна подошла к нему и посмотрела на его заострившееся рубленое лицо. Грудь была перевязана и прикрыта простыней. Но Елена Сергеевна помнила, как позавчера в этой груди копались окровавленными пальцами доктора, а она сидела рядом и думала: «Вот это и есть наше будущее? К этому мы идем?»

Теперь она постояла должное время у постели раненого, демонстрируя подчиненным единство власти и вместе с тем испытывая непреодолимое желание вырвать все проводки, поддерживающие жизнь в этом громадном теле.

Потом она вспомнила, как долго разрабатывали концепцию «прыгающего человека» и, наклонившись, прошептала на ухо полковнику: «Допрыгался?»

И расхохоталась.

Адамов

Нет ничего лучше маленького щенка.

Москва 2077. Медиум

Жертв, дорогой, никто не приносит сам, а его вынуждают к ним, – а он либо идет на них, либо нет.

Ю. Домбровский

Часть первая

1

Вы когда‑нибудь видели, какой танец исполняет человек, который испугался змеи, но в то же время хотел бы ее раздавить? Какую цыганочку он отплясывает? Как он пытается, попирая законы физики, висеть в воздухе и оттуда разить землю ударами своих ног?

Вот такой танец исполнил я вечером 5 сентября 201.. года, продравшись сквозь заросли Главной Просеки и оказавшись наконец в Тихой Москве.

Только змеи никакой не было. Был большой кровоподтек под глазом, вывихнутые запястья и жуткая боль в районе правой почки. А змеи не было. То есть она была, но это была та фигуральная, поэтическая змея, которая лежит себе и лежит, свернувшись, под сердцем, но потом вдруг просыпается и начинает жалить безжалостно.

Я бросил пустой рюкзак на траву под невысоким гранатовым деревцем и стал прыгать и топтать в остервенении землю и кричать при этом: «Гадость! Гадость! Гадость!..»

2

А я ведь знал, что с этой парочкой дерганых что‑то не так. У меня было предчувствие, что ничем хорошим это не закончится.

До этого дня я доставлял им товар три раза. Обычные вещи, все те вещи, что обычно заказывают жители Сектора. Хозяйственное мыло, кофе в зернах, старые CD– и DVD‑диски, в особенности фильмы и музыку в фирменных упаковках, с яркими обложками. Дерганые в Секторе очень любили старые диски в старых упаковках, хотя ни смотреть, ни слушать их было не на чем. После Переворота цифра прекратила свое существование. Не работали ни компьютеры, ни мобильная связь, ни цифровые проигрыватели. Вообще‑то много чего не работало. Аналоговое телевидение. Бензиновые двигатели. Да и дизельные тоже.

Так что диски вроде бы были дерганым ни к чему. На них были записи, которые никто в этом мире, как бы ему ни хотелось, больше не смог бы воспроизвести. Однако дерганые заказывали и кино, и музыку, и даже компьютерные игры. То ли надеялись, что все еще вернется и мир снова станет цифровым, то ли в отсутствие привычных развлечений воспылала страсть к коллекционированию. Причем в небывало чистом его варианте: ничто из коллекций никак нельзя было использовать.

Ну не то чтобы совсем никак. Можно было хвастаться коллекциями перед соседями, а по хвастовству дерганые Сектора могли дать фору даже москвичам образца 2012 года, хотя в 2012 году этому никто бы не поверил. Просто не поверили бы и всё. Разве могли где‑нибудь жить более хвастливые люди, чем в Москве? Мученики хвастовства. Разве это возможно? Оказалось, да. Возможно. Оказалось, что возможно еще и не такое. Но об этом расскажу как‑нибудь позже.