Несмотря на тычки и подзатыльники, которыми подгоняли Лешу, он быстро и внимательно оглядел внутреннее убранство. Оно почти ничем не отличалось от тех церквей, которые Леша видел в Москве. Только видно было, что недавно тут делали ремонт. Часть росписи по стенам и на потолке была совсем новой и совершенно не гармонировала со старыми, более тусклыми участками. На этих новых, недавно накрашенных кусках, везде был один и тот же персонаж, которого никогда не раньше не замечал Леша ни в настоящих церквах, ни на иллюстрациях в папиных альбомах. Это была девочка лет тринадцати с распущенными светлыми, почти рыжими волосами, чаще всего зачем‑то прижимавшая левую руку к голове.

Посередине стоял то ли шкафчик то ли стол, такой, как обычно стоит в любой церкви. Эти шкафчики всегда напоминали Леше кафедру, с которой в актовом зале школы выступал директор, только они были пониже и повернуты скошенной стороной наоборот, к залу.

Лешу подтащили к этому шкафчику и заставили встать на колени. Леша, конечно, не хотел, но его сильно ударили сзади под коленки, и когда он упал, схватили за плечи и прижимали, чтобы он не делал попыток подняться.

На наклонной полочке шкафчика под толстым стеклом лежал какой‑то маленький черненький приборчик, а на передней стенке была прикреплена табличка с надписью «И не надо бояться». Это была первая публичная надпись в Секторе, смысл которой был понятен Леше. Более того, по его мнению, эти слова как нельзя более точно описывали происходящее в церкви.

Подростки, каждый из которых считал своим долгом ударить, ущипнуть, крикнуть что‑нибудь обидное или попросту плюнуть на Лешу, казались Леше сильно напуганными. Он не мог понять, чего именно они боятся, ведь бояться, скорее, нужно было ему, но они вели себя так, как мог бы вести себя человек, который изо всех сил пытается скрыть от окружающих измучавшее его глубокое чувство страха. Они, конечно, смеялись, визжали, выкрикивали не всегда понятные ругательства, курили, плевались и разъезжали под гулкими сводами на роликах, но все равно было ясно, что они боятся. Чего?

Один из мальчиков, с накрашенными черной краской губами и в курточке с повторяющимся рисунком приборчика, напоминающего тот, что лежал рядом под стеклом, пытался прорваться вперед и кричал, что он знает чувака, от которого убежал Леша.

– Это Гомер, – кричал он, перекашивая лицо, как ему казалось, от ярости, а на самом деле от страха. – Это кореш Блогера. Надо вернуть пацана на место. Вы хоть понимаете, кто такой Блогер? ББ? Блогер Бледный?

– А что мы с этого будем иметь? – спросил Ай‑Поц. Он, похоже, был здесь главным. – Надо подумать. Что, просто так отдать? Мы что, лохи? А может, его можно продать в клинику? Слышали? Говорят, там покупают таких.

– Каких таких? – спросила невысокая девчонка в кожаной куртке с блестками и оранжевом балахоне вместо юбки. – Ты много видел таких?

– Правильно, Ай‑Падла, – одобрил долговязый. – Мы таких еще не видели. Вам, кстати, не интересно, как он устроен? Давайте узнаем, чем это он от нас отличается. А, кретинчик, чем ты от нас отличаешься?

Ай‑Поц с силой ткнул Лешу под подбородок фонариком. Леша дернулся. Все захохотали.

– Боится, значит уважает! – крикнул сзади тот, который требовал немедленно отвести Лешу назад к бандиту Блогеру Бледному.

– Неправда, – не выдержал Леша. – Я вас не уважаю. Уважение надо заслужить.

– Что, что, что? – Ай‑Поц надавил фонариком и поднял лицо Леши кверху. – Ни хера себе! Да ты нюх потерял, глюкавый! Так, так, так, – повернулся долговязый к столпившимся подросткам. – Ладно. Возможно, продать этого глюкавого – не такая плохая идея. Скорее всего, мы так и поступим. Но для начала – предлагаю его немного помучить. Согласны?

– Да! Да! Конечно! Сто пудов! По ходу да! – закричали подростки.

Каждый старался выглядеть более злым и жестоким, чем другие. И Леша понял, чего они боялись. Они смертельно боялись друг друга.

– Тогда разденьте его! – приказал долговязый, и подростки с визгом накинулись на Лешу.

Анжела

И не надо бояться.

Рыкова

Елена Сергеевна стояла у камина и разглядывала знаки своей доблести, висевшие в застекленных рамочках на стенке. Постановления об открытии уголовных дел и постановления о закрытии. Грозные предписания и фиктивные акты проверок. Запрос комиссии по противодействию коррупции и решение парламента о незамедлительной замене председателя комиссии. Сколько было всего, и никогда не было так тревожно.

Прошло уже больше двух часов с тех пор, как стали искать Мальчишку. Елена Сергеевна хорошо знала способности своих силовиков и гнусный характер населения. Обычно подобные поиски успешно завершались, едва успев начаться. Что же случилось на этот раз? С чем приходится иметь дело?

Вначале не смогли найти дружка Виталия, некоего Адамова. Теперь то же с Мальчишкой. Что происходит? Что делается не так?

Елена Сергеевна кожей чувствовала, что завтрашний день не будет похож на сегодняшний. Что‑то заканчивалось. В ночном воздухе Сектора сквозило леденящим воздухом перемен.

В тяжелой задумчивости простояла Елена Сергеевна у стены минут десять, а то и пятнадцать. Потом прошла к телефону и набрала номер Бура.

– Виталий! Ждать больше нельзя, – твердо сказала она. – Поднимай весь Сектор. Пусть включат трансляторы.

Адамов

Не могу думать ни о чем, кроме тихого мальчишки, убежавшего в темноту. Что он здесь делал? Кто привез его? Зачем? И какое отношение это имеет ко мне?

А я уверен, что это как‑то связано со мной, я давно убедился, что ничто не происходит просто так.

Я должен был выйти и спасти мальчишку. Трудно представить, что с ним могут сделать здесь, в Секторе.

Учитывая, что это была всего лишь толпа подростков, я мог бы его отбить, хотя от меня почти ничего уже не осталось. Ножевые раны не затянулись. Нога – тяжелый кусок раздробленных костей, жаркого гниющего мяса и сумасшедшей боли. Пожалуй, на протезе или даже на одной ноге было бы значительно легче. Но…

Может быть, у меня еще есть шанс?

Я приоткрыл створку окна и выставил в щель зеркальце, привязанное к пластиковой ручке от швабры. Вот уже час, как я борюсь с обмороком и смотрю, смотрю, смотрю в это зеркальце. Я верю, что рано или поздно в нем появятся велосипедные фонарики дерганых детей, и прямо под мое окно притащат тихого мальчишку.

Конечно, это будет последний мой выход. Последняя операция. Ну, значит, так тому и быть. Адреналиновая смесь передо мной, на столе. Заранее набрал ее в шприц. Я могу вколоть две дозы и тогда справлюсь даже с теми двумя крепышами, что подошли только что к подъезду напротив. Они тихо говорят о чем‑то и посматривают на окна на четвертом этаже. На те самые окна, из которых вылез мальчишка. На таком расстоянии не расслышать, о чем они. Когда‑то я неплохо читал по губам, но сейчас темно, и я не в состоянии разобрать слов.

Но вот один из них зажигает спичку, закуривает, и я вижу, как он говорит что‑то вроде «не поймаем сбежавшие почки… вырвет…. Бледный… готовься…». Что это значит? Какая тяжелая голова! Боль и горячечный туман мешают сосредоточиться. Что же это может значить? Все плывет. Мысли не собрать. Сбежавшие почки… Это…

Что это? На столбах заработали трансляторы! На предельной громкости. «Мальчик, по виду семи‑восьми лет, светловолосый, утверждает, что прибыл с мамой из Тихой Москвы…. Немедленно сообщить… Дело государственной важности…. Полковнику Буру лично… Вознаграждение…»

Это о нем, о мальчишке! Где же он? Какая тварь транслирует объявление? Теперь только чудо поможет пацану.