Убогий упорно ковылял вперед, с каждым шагом все больше убеждаясь, что его болячки были следствием не только тяжких испытаний, но и в немалой степени того, что он сам согласился с положением полной развалины. Возможно, поначалу подействовало потрясение из-за потери памяти и подсознательного ощущения, что когда-то прежде он занимал намного более высокое социальное положение. Однако сейчас он понимал, что его физическое состояние было бы уже намного лучше, если б он задолго до сегодняшнего похода перестал жалеть себя и распускать сопли. Грязный Буч, всю дорогу поглядывавший на него с нескрываемым удивлением, замедлил шаг, крепко взял Убогого за руку и остановился.

– Уже пришли?

Буч кивнул, забрал у Убогого костыль, отбросил его в сторону, придирчиво осмотрел спутника и, продолжая крепко сжимать его руку, повернул к большой двери, видневшейся на противоположной стороне улицы. Они перешли через дорогу, и Буч несмело постучал в дверь, затем приоткрыл ее и просунул голову в щель:

– Можно?

– Ну?! – гаркнул чей-то голос, и Буч поспешно протиснулся внутрь, таща за собой Убогого.

Они оказались в небольшой комнатушке, в которой господствовал огромный стол. Половину стола занимал полицейский пульт, остальное пространство было завалено какими-то распечатками. Над всем этим хаосом гордо возвышались панероновые каблуки полицейских сапог, владелец которых лениво рассматривал вошедших между носками вытянутых ног, словно сквозь коллиматорный прицел тяжелого полевого плазмобоя. Буч подтолкнул Убогого вперед:

– Вот, господин полицай-премьер… – Он неуклюже сдернул с головы шляпу и переступил с ноги на ногу.

– Этот урод? – В недовольном голосе хозяина комнаты выразилось сомнение.

– Не сомневайтесь, г-господин полицай-премьер, он достаточно крепок. Если бы вы видели его три месяца назад, то удивились бы, что он так хорошо выглядит.

Полицейский снял ноги со стола и, подавшись вперед, уставился на Убогого, затем встал, обошел вокруг него, бесцеремонно пощупал мышцы и оттянул верхнюю губу.

– И это ты называешь «хорошо»?! – прокричал он Грязному Бучу, брызгая слюной. – Да ты смеешься надо мной, вонючка!

Буч, красный как рак, пролепетал:

– Никак нет, ваша честь. – Он торопливо сунул руку за пазуху и выудил оттуда какой-то сверток. – Вот, господин полицай-премьер, мамаша Джонс велела передать. – Буч потерянно развел руками. – Все, что могли, вы уж простите…

Полицейский взял сверток, сунул его, не разворачивая, в карман и сказал уже тоном ниже:

– Черт знает что. – Он подозрительно взглянул на Убогого и с сомнением добавил: – А не подохнет при заморозке?

Буч энергично замотал головой:

– Я же говорю, живучий, как крыса.

Полицейский, вздохнув, вернулся к столу и принял прежнюю позу:

– Ладно, передай привет мамаше Джонс, но чтоб в следующий раз «мясо» было качественным. – Он нажал клавишу на пульте: – Эй, Орбах, сучий потрох, быстро ко мне, заберешь «мясо».

Минут через двадцать Убогого привычным пинком впихнули в камеру отправки. В отсеке уже находилось человек сорок, и вряд ли среди них был хотя бы один, кто пришел сюда по своей воле. Когда дюжие охранники приволокли Убогого к внешней двери и, держа оружие наготове, втолкнули в решетчатый тамбур, несколько человек попытались кинуться на решетку, но охранники явно ожидали такого поворота и несколькими разрядами искровиков заставили менее решительных отскочить назад, а самых ярых просто вырубили. Так что появление Убогого в камере было ознаменовано этаким электрическим салютом. Обозленные бунтовщики, прежде чем разойтись по своим углам, усесться на пол и отупело уставиться в стену, излили свой гнев на вновь прибывшего, несколько раз пнув его в ребра. Убогий привычно перетерпел пинки, а когда драчуны разошлись, поднялся на ноги, упрямо стиснув зубы, и принялся осматривать камеру. По дороге из ночлежки он дал себе слово больше не раскисать и теперь намерен был упорно претворять в жизнь свое решение.

– Эй, добрый человек, иди сюда, здесь для тебя найдется местечко.

Убогий повернул голову. Из дальнего угла ему махал здоровенный краснорожий мужик с объемистым брюхом, одетый во что-то отдаленно напоминавшее рясу. Убогий заколебался было, глядя на мужика, но тот выглядел не опаснее других, и он решил принять приглашение. Когда он добрался до мужика, тот приветливо улыбнулся и кивнул на место рядом с собой:

– Садись, добрый человек, и да хранит тебя Господь.

Из-за плеча мужика тут же высунулась чья-то голова и зло прошипела:

– Эй, урод, жратва есть?

Убогий по привычке вжал голову в плечи, но, вспо-мнив о своем решении, выпрямился и ответил тихо, но твердо:

– Нет.

Последовало заключение:

– Ну ты козел, – а другой голос добавил:

– Глянь, Кабан, у него неплохие шмотки.

Пригласивший Убогого человек возмущенно всплеснул руками:

– Прости, Господи, этих людей, зачем вам его вещи, вы же знаете, что через несколько часов мы все останемся нагими и босыми перед нечестивыми фарисеями, использующими создания разума человеческого, дарованного нам Господом нашим, в своих непотребных целях?

– Заткнись, монах, – прорычал первый голос, – а то и тебя пощипаем.

Монах сложил ладони и, прошептав: «Прости мне, Господи, прегрешения мои», слегка повернулся всем корпусом и двинул локтем по кадыку первого из говоривших, да так, что тот отлетел к стене, сопровождаемый изумленным взглядом ошарашенного подельника. А святой отец, не дожидаясь, пока подельник опомнится, хватил и его кулаком по темечку. Тот рухнул на пол. Монах кряхтя поднялся, подхватил обмякшее тело под мышки и отволок к первому, после чего опустился на колени рядом с ними и, молитвенно сложив руки, что-то забормотал. Когда он вернулся к Убогому, в отсеке камеры все еще царило мертвое молчание. Монах опустился на свою циновку и с легким поклоном представился:

– Мое имя – фра Так, добрый человек, – и после короткого молчания простодушно спросил: – А не соблаговолишь ли ты назвать свое?

Убогий пробормотал себе под нос:

– Скорее фра Кулак, – и чуть громче сказал: – Я вряд ли смогу назвать его тебе, святой отец. Мое имя умерло вместе с тем человеком, которым я был раньше. Так что зови меня так, как это тебе больше нравится, а хочешь, – Убогий печально улыбнулся, – стань моим крестным отцом. – Он немного помедлил и тихо добавил все с той же горькой улыбкой: – Накануне нашего паломничества в неизвестный новый мир.

Монах, улыбнувшись в ответ, кивнул головой:

– Со смирением соглашаюсь и с первым, и со вторым. – Он перевел дыхание и с хитрой миной пророкотал: – Нарекаю тебя, раб божий, именем Корн, что на языке уттаров, среди которых я усмирял свою душу последние двадцать лет, означает «Ищущий утраченную силу». – Монах замолчал, наслаждаясь удивлением, написанным на лице Убогого, и, наклонившись к нему, уже тише добавил под дружный хохот сокамерников, которые приняли это за очень удачную шутку: – Что не так далеко от истины, как может показаться. Не правда ли, сын мой?

Холод… Холод, вызывающий дрожь во всем теле, и вата, набившаяся в рот, уши, нос, и песок… Песок под веками, под ногтями, песок в желудке, мошонке и под крайней плотью, и зуд… Убогий почувствовал, что вот-вот закричит в голос от этих невыносимых ощущений, но тут сквозь вату пробились какие-то голоса. Сначала речь была невнятной, будто кто-то гонял рекордер на разной, по большей части низкой, скорости, потом стали проскальзывать отдельные высокие звуки, а спустя несколько мгновений Убогий понял, что различает отдельные слова. Говорили двое. Первый говорил хриплым голосом и шепелявил, словно у него не хватало зубов, второй при каждом слове причмокивал.

– …Такой урод, куда он годится?

– Заткнись, Пристукнутый, чего еще ты ожидал? Или ты думаешь, что «белолицые» делают нам такие подарки к каждому Рождеству?

– Но… до Рождества еще целых два месяца!

Второй фыркнул: