Все понятно, извинения ему теперь не дождаться за столь недостойное поведение. Он будет наказан за его нежелание обладать такой великолепной красавицей. Заговорит теперь она с ним, дай бог, к пятнице, а сегодня только вторник.

Он будет, возможно, высмеян в кругу подруг за завтрашним послеполуденным кофе, если Вера соизволит облачить свое роскошное тело в одежду и соблаговолит выползти на улицу.

И вполне вероятно, тему эту она затронет в ежедневном щебете со своим папашей. И тот станет беззвучно шевелить бескровными губами, хмурить отвратительные кустистые брови, будет катать перед собой по столу карандаш толстыми пальцами и думать, думать, как наказать побольнее своего безродного зятя. Как его побольнее щелкнуть и в каком месте.

А Виталий разве виноват?! Виноват, что осточертели они ему все?! И что видеть он не может ни капризной, развращенной ничегонеделанием Верки! Ни папы ее, Кощеем Бессмертным сидевшего на мешках с деньгами. Ни подруг ее, переспавших со всем городским бомондом. Никого он видеть не может…

Растерзанная неумелыми руками Веры буханка хлеба так и осталась лежать на стеклянном столе. Нож там же и еще куча хлебных крошек. Виталий со вздохом убрал буханку в хлебницу, оставив пару кусочков, ужин-то был обещан. Спрятал нож, смахнул салфеткой крошки в ладонь, подумал недолго, прежде чем выбрасывать их в мусорку. Потом все же выбросил, хотя и поморщился, устыдившись. Что-что, а хлеб выбрасывать он не привык. Святотатством считалось это в его простой рабоче-крестьянской семье, где дед по материнской линии всю жизнь проплужил в поле. В него это благоговейное уважение к хлебу вросло задолго до того, как он понял, что никогда не станет землепашцем.

Ужин, обещанный Веркой и так и не поданный ею, ждал его в сковороде под крышкой. Хватаясь за пластмассовую баранку крышки, Виталий ожидал увидеть все, что угодно, но только не сморщенную тонкую пленку подгоревшего омлета.

– Господи боже мой! – вырвалось у него со стоном, и крышка с колокольным звоном вернулась на место.

Неужели так тяжело напрячься и сделать для мужа хоть что-нибудь? Неужели ему каждый вечер, вернувшись с работы и приняв душ, необходимо снова влезать в какую-то одежду? И тащиться на улицу, усаживаться в полыхающую жаром мартена машину. Сидеть и ждать, пока кондиционер вытеснит слежавшийся плотным облаком зной. Барабанить пальцами по коленкам, по рулю, ждать, скрипеть зубами и думать, что…

Что швея с соседнего предприятия в его захудалом городишке и щей бы наваристых ему подала, в которых мясо размером с кулак плавало бы, и картошки рассыпчатой, и холодца…

Потом, насытившись и затянувшись долгожданной сигаретой – кто же на голодный желудок курит, дураки одни, – он, конечно же, посмеивался над своими голодными мечтаниями. Никогда ему не полюбить простушку из уезда, никогда. Даже ради глаз ее надежных и прекрасных, сытного ужина и аккуратно выглаженной сорочки он не свяжет жизнь с такой женщиной.

Он станет эту терпеть – неумелую в быту, блистающую в свете, предсказуемую в своих капризах и горой стоящую за него – за мужа своего. Она ведь порвать любого готова была за него. И не потому, что собственница жуткая была, а потому, что любила. Виталий был в этом уверен – любила, да еще как. Сюсюкала над ним ночами, когда думала, что он спит, мурлыкала всякие разности, приятные слуху. От баб, посягающих на их семейное счастье, стерегла пуще глаза. От папы своего охраняла также. Пожаловаться могла отцу, но вот чтобы допустить отцовские хищные руки до Виталия, никогда не допускала.

Нет, станет он жить с Верой. Хоть и дрянная баба, и не приспособленная к жизни вообще, но красавица и вовсе не дура. Дура, конечно, но не вовсе. А поесть сытно можно и в любимом ресторане, где за ним постоянно место было закреплено и где о вкусах его от официанта до шеф-повара все всё знали. Не его заслуга в том была, а тестя, но все равно приятно было, когда тебя под белы рученьки через весь зал ведут, тут же скатерть меняют и, принимая заказ, сгибаются в три погибели.

В заводской рабочей столовке вряд ли такое с ним случится. Обматерит кто-нибудь или из очереди выпихнет, как в школе бывало.

Нет, Верка – это его находка, его путеводная звезда, его идеал. Нет, не совсем так, она путеводная звезда к тем идеальным условиям жизни, которые для него раз и навсегда приемлемы. Как завернул? Хорошо? Может, и не очень хорошо, зато единственно правильно.

Он станет жить с той женой, которой его наградил всевышний, тьфу-тьфу-тьфу. И ради тарелки гречневой каши с горячей сочной котлетой и густой ароматной подливкой не променяет ее ни на кого. Научиться бы вот только желать ее, как прежде. Что-то надо было срочно с этим делать, срочно…

Огромная лужайка, зацепившаяся левым своим боком за край бассейна, а правым прижимаясь к небольшому фонтану перед домом, совершенно неожиданно этим ранним утром запестрела веснушками одуванчиков. Вот те раз! Обещали газон с первосортной травой, не загаженной сорняком, а тут вдруг одуванчики! Что же теперь делать, полоть их, что ли? Так Тая не станет ни за что. Домработнице некогда, она и по дому, и с мальчишками. Дворника еще на прошлой неделе уволили, только пьянствовал и во флигель баб водил – не работник. Кому же пропалывать одуванчики, ему, что ли?!

Сергей нервно дернул плечом, с шумом вытолкнул воздух через раздувшиеся гневом ноздри, выматерился едва слышно и побрел к дому. Предстоял теперь неприятный разговор с супругой на эту тему.

Она ведь нашла эту фирму, наверняка выкроив из выданных ей денег себе на какую-нибудь дребедень. И настаивала как, убеждала, что все будет превосходно. Разве он не видел, у Малютиных газон какой великолепный, травинка к травинке, ну просто ковер, а не газон? Видел? Ну! Эта же фирма работала, куда и она хочет обратиться.

Сергей снова выругался невольно.

У Малютиных-то он видел газон и даже знает, куда те обращались. Только ведь вряд ли его жена Тая тоже была их заказчицей. Что, мать ее, за скопидомство, а?! Не было бы средств, нищенствовали бы или детям на обучение за границей копили, тогда понятно. А так…

А так ведь состоялись давно. Дом шикарный, который они именуют дачей. В городе огромная квартира. Мало одного бизнеса, который достался ему почти голым и который он плавно вывел в разряд весьма успешных, так еще и от брата много чего досталось в наследство.

Хватало – мало сказать. Перехватало уже за все мечтания и пределы. И детям средства уже на образование отложены, хотя детям тем было по шесть и восемь лет от роду. И приличный домик на побережье, не важно каком, имелся. Куда, к слову, Тайку вытолкать не было никакой возможности. Либо с ним, либо никак.

А куда ему было от дел отрываться? Нельзя, просто никак.

Цацки Тайке покупал всякие разные, до понимания истинной ценности которых он так и не дорос, хотя и старался. Шмотки, выезды, выходы, приемы…

Черт побери, разве этого мало?! Так и то было не на последние. Не тужился он никогда для тусовки из последних-то сил. И при всех колоссальных расходах сверх всякой меры средства оставались. Он как-то раз посчитал, потратив на это без малого неделю: а что станется с его семьей, если его бизнес потерпит крах? Просто вот замкнет что-то в огромной, извилистой, как тело гигантской змеи, цепи, поискрит, поискрит недолго да и потухнет. Что тогда с ними со всеми будет: с ним, с женой, с двумя пацанами его белобрысыми?

Посчитал, посчитал и понял – почти ничего страшного с ними не случится. Лишится он фирмы своей – да. Банк, доставшийся от брата, тоже придется закрыть – если заискрит и в этой цепи тоже. Квартиры даже могут лишиться на покрытие всяких там издержек. Но и только! Счета останутся нетронутыми, дача тоже, до отложенных на обучение денег никто не доберется.

Так что семья Хаустовых, состоящая из четырех человек, вполне может считать себя состоятельной.

Так какого же черта на булавках экономить? Сергей с грохотом распахнул дверь в кухню, где Тая что-то помешивала в сковородке. Вошел, сел на диван у громадного окна и повторил свой вопрос, прозудевший ему все мозги, вслух.