По сравнению с «Салоном 1845 года» «Салон 1846 года» содержал главы чистейшей критики, в частности о шике, шаблоне и пейзаже, а также в адрес скульптуры, которую он объявил скучной и воспринимаемой как «вспомогательный вид искусства», «искусство, замкнутое в себе». А заканчивал книжку восторженными страницами, похожими на манифест по поводу героизма в современной жизни. Ибо неврастеник, человек с тонкой чувствительностью, беспокойный, сумрачный, каковым являлся Бодлер, верил в красоту и ее торжество.

«Во всех видах красоты, — писал он, — как и в других жизненных явлениях, содержатся элементы вечного и преходящего, абсолютного и частного. Абсолютной и вечной красоты не существует, или, вернее, она всего лишь абстракция, сливки, снятые со всех видов прекрасного. Элемент частного во всякой красоте порождается страстями, а поскольку каждому из нас свойственны страсти, то и у нас есть своя красота».

Ибо он верил в «современную красоту». Точно так же, как верил в магический реализм:

«Парижская жизнь богата поэтическими и чудесными сюжетами. Чудесное обступает нас со всех сторон, и мы вдыхаем его вместе с воздухом, хотя и не замечаем его».

После публикации «Салон 1846 года», как и «Салон 1845 года», не находит отклика в печати. Тем не менее эта брошюра привлекает внимание знатоков и придает Бодлеру — Бодлеру-Дю-фаи — определенный авторитет в художественных и литературных кругах, которые он посещал. По мнению писателя Анри Мюрже, книжка заслуживала того, чтобы ее поставили в один ряд с критическими произведениями Дидро, Гофмана, Стендаля и Гейне[26].

Нельзя сказать, что Бодлер остался недоволен. Тем более что благодаря «Салону» он вступил в Общество литераторов, и теперь его хорошо принимали в газетах и журналах, причем не только в редакциях «Корсэр-Сатан» и «Артист», но и в «Эспри пюблик», «Эко де театр» и «Тентамар», где он подписывает несколько юмористических заметок вместе с Банвилем и одним из лучших друзей автора «Кариатид» Огюстом Витю, а иногда под общими псевдонимами, в числе прочих Франсис Ламбер, Марк-Орель или Жозеф д'Естьенн.

Едва «Салон 1846 года» поступил в продажу, как Бодлер узнал о внезапной кончине своего двадцатишестилетнего друга Эмиля Деруа, в мастерской которого он часто наблюдал, как работает изо дня в день художник.

Пытаясь заглушить свое горе, он находит прибежище в богемной жизни: вино и сильные наркотики, сплин и фривольные вечера, более или менее скандальные. Он охотно ходит в театр вместе с Банвилем или с Шанфлёри, двумя Шарлями (Асселино и Барбара), а иногда с Надаром, и как никогда увлекается женщинами, особенно актрисами, не важно — красивыми или нет. Когда в театре «Порт-Сен-Мартен» ему довелось присутствовать на танцевальном спектакле, где выступала ирландка Лола Монтес, выдававшая себя за испанку, он был крайне взволнован.

Вскоре у него появилось желание написать новеллу. Он вывел на сцену некоего Самюэля Крамера, молодого человека, «противоречивого отпрыска» бледнолицего немца и смуглой чилийки, большого бездельника, печального честолюбца, существо «болезненное и фантастическое, чья поэзия находит яркое отражение скорее в его персоне, нежели в его произведениях», являющее собой «божество бессилия», хотя за его подписью в виде напыщенного псевдонима уже печатались «некие романтические бредни». Одна из его главных причуд — считать себя равным тем, кем он восхищался, причем до такой степени, что после захватывающего чтения какой-нибудь прекрасной книги Кардана, Стерна, Кребийона-сына или Вальтера Скотта полагал, что вполне и сам мог бы написать нечто подобное. «Он был одновременно всеми художниками, которых изучал, и всеми книгами, которые читал, но, несмотря на такую артистическую способность, оставался глубоко самобытным».

В своем герое Бодлер в значительной мере воплощал себя самого. Он приписывал ему сентиментальное приключение, связанное со светской женщиной, госпожой де Космели, проживавшей «на одной из самых аристократических улиц предместья Сен-Жермен», чей ветреный муж влюбился в «очень модную театральную девицу», «танцовщицу, столь же глупую, сколь и прекрасную», по прозвищу Фанфарло (Хвастунья). Но вскоре Самюэль Крамер почувствовал влечение к сопернице своей возлюбленной. Она представляется ему «легкой, восхитительной, энергичной, одевающейся с большим вкусом», хотя ее «еженедельно разносят в какой-нибудь крупной газете». Однажды вечером он идет смотреть ее в роли Коломбины в большой пантомиме, созданной для нее умными людьми, где она «попеременно бывает благопристойной, феерической, безумной, игривой, несравненной, с артистичными ногами и танцующими глазами…». «Танец, — замечает он, — это поэзия рук и ног». Позже он обнаружил, что у нее и у него «совершенно одинаковые понятия о кухне и системе питания, необходимой избранным созданиям». Он выясняет, что Хвастунья любит «мясо с кровью и вина, не ведающие меры опьянения», и не гнушается ни соусами, ни рагу, ни перцем, ни английскими пряностями, ни шафраном, ни колониальными и экзотическими приправами, ни мускатом, ни ладаном.

Это необычайно чувственный женский персонаж. В нем немного от Лолы Монтес, немного от Помарэ, но чрезвычайно мало от Жанны, даже если то тут, то там она вдруг возникает между строк, словно неизбежный и впечатляющий образ.

Под названием «Хвастунья» новелла появилась в январе 1847 года в «Бюллетен де ла Сосьете де жан де леттр». Бодлер подписал ее именем Шарль Дефаи и сообщил в коротеньком примечании, что отныне это будет его литературным именем, сокращенным от использованного им ранее Шарль Бодлер-Дюфаи.

Прочитав «Хвастунью», некоторые обнаружили в ней бальзаковские интонации. Бальзак, как известно, с давних пор был одним из самых любимых романистов автора, а кроме того, он упоминался в самом повествовании с прямой ссылкой на «Златоокую девушку». И, безусловно, читатели еще помнили, как заканчивалась брошюра «Салон 1846 года»: «…и Вам, о Оноре де Бальзак, самый героический, самый удивительный, самый романтичный и поэтический среди всех персонажей, рожденных вашей творческой фантазией!»

Однако своей темой, если не повествовательной структурой, новелла скорее напоминала не Бальзака, а Теофиля Готье. Не считая того, что она весьма иронична, в духе очерка «Как платят долги, имея гениальную голову» и заметок для сатирической газеты «Тентамар».

Вскоре после появления «Хвастуньи» Асселино, великий пожиратель книг и большой любитель литературы о сверхъестественном, сообщил Бодлеру, что в одном журнале он прочитал перевод американского фантастического рассказа, который покорил его, — это «Черный кот» некоего Эдгара Аллана По. Асселино сказал, что это имя он открыл благодаря коротенькому очерку, опубликованному несколькими месяцами раньше в «Ревю де Дё Монд» за подписью Эмиля Форга. Бодлер немедленно ознакомился с «Черным котом» и тоже пришел в восхищение. Он уловил тон, видение, которыми не обладали французские фантасты, почти все следовавшие по стопам Гофмана, и решил раздобыть тексты американца в оригинале, хотя не очень хорошо знал английский язык.

Однако это счастливое литературное открытие, увы, не устраняло сложностей повседневной жизни. Ибо Бодлер все еще не расплатился с долгами, его по-прежнему преследовали кредиторы во главе с Аронделем. Ибо непреклонный, несговорчивый Ансель не дает ему ни су аванса. Ибо госпожа Опик не имеет ни малейшей возможности ему помочь, разве что время от времени ссужает из своего собственного содержания жалкие суммы.

И к тому же есть Жанна, которая по-прежнему рассчитывает на Бодлера, хотя она по большей части довольствуется сущими пустяками. Ей достаточно получать табак и спиртное, иметь возможность ежедневно спать после обеда, болтать с соседками, дарить ночи своему любовнику, если он не отправится в какую-нибудь конуру к несчастной проститутке или не надумает соблазнить безвестную актрисулю.