– А потом че? – спросил кто-то любопытный.

– Че, че… Потом конец войне и все по домам.

– А победил кто? – спросил все тот же голос.

– Так я и сам не понял. Все как-то само собой закончилось.

Михась затянулся едкой самокруткой и принялся с умиротворенным лицом вслушиваться в немецкую речь, как вслушивается уставший путник в шум морского прибоя.

Смущенные рассказом Михася и льющимся сверху немецким языком, невидовцы притихли. А Тимофей расстроился.

– Волну, наверное, не ту поймал, – забормотал он виновато и снова стал что-то крутить, но везде была сплошная немецкая речь: либо песни, либо декламация. Наконец, Тимофей остановился на какой-то частоте, где кто-то хрипло кричал, словно ругался, а после каждой фразы следовал восторженный крик толпы.

– Вишь, как осерчал, болезный, – закачала головой бабка Ефросинья. – Ни бельмеса не разобрать.

– Это ж по-немецки, – пояснил кто-то бабке.

– Ну и что, что по-немецки? – разозлилась бабка. – Немец что, не человек? А гавкать все равно не след. Через это сердце болеть начинает. Мой Потап вот так кричал, кричал, а потом раз – и в могилу.

– Твой Потап кричал, потому что животом на вилы упал, – возразил Гаврила.

– Ну да, – согласилась Ефросинья. – Но он же кричал. А вилы что? Со всяким бывает, а вот сердце от крика, видать, и не выдержало.

– Ишь ты, – сказал Клим, потрясенный то ли воплями из радио, то ли рассказом о помершем Потапе.

– Да ну ее, радиву твою, – кинул кто-то раздосадованно. – Только время на это баловство терять.

Невидовцы немного пошумели и разошлись.

Пока капитан Криницын размышлял о заварившейся каше, рядовой Захарченко короткими перебежками пробирался к околице Невидова. Еще издалека он услышал омерзительное немецкое гавканье. В промежутках слышалось явно заграничное пение.

«Уже завели свою шарманку», – с ненавистью подумал Захарченко и крепко сжал автомат. На секунду в голове его мелькнула шальная мысль ворваться в деревню и перестрелять вражеских солдат. Сколько успеется. Так сказать, погибнуть смертью храбрых. Но потом он вспомнил приказ капитана вернуться живым и задушил этот порыв в зачатке. Он подобрался ближе и увидел невидовцев, столпившихся вокруг столба. Однако ни немецких солдат, ни немецкой техники он, сколько ни вертел головой, обнаружить не мог.

«Может, пехота? – подумал Захарченко. – Расползлись, как тараканы, на постой, вот и не видать».

Также не было видно и немецких флагов. Впрочем, как и советских. Да и вообще никаких тебе транспарантов или плакатов или хотя бы портрета Сталина.

«Капитулировали, гады, – мысленно возмутился Захарченко малодушию жителей. – Все поснимали. Небось еще и хлебом-солью встретили. Ну, конечно. Под советской властью недавно, считай. Вот и предались врагу как родному».

После некоторого раздумья он решил подкрасться еще ближе. Невидовцы тем временем как раз, подустав от бесконечной музыки и немецкой трескотни, начали расходиться. Радиоточка их в общем не впечатлила, да и хозяйством пора заниматься.

Захарченко внимательно вглядывался в лица невидовцев, пытаясь определить, какие настроения здесь царят. Но по лицам он ничего не понял и потому решил выцепить наиболее благонадежного жителя деревни. Таким показался ему отделившийся от толпы дед Михась. Подкараулив его у зарослей боярышника, он тихонько свистнул. Михась растерянно завертел головой и вдруг увидел притаившегося Захарченко.

– Тебе чего? – спросил Михась, испуганно покосившись на торчащее дуло автомата.

– Здорово, дед, – прошипел Захарченко.

– Здорово, коль не шутишь. Живот, что ли, скрутило?

– Юморной ты, дед, как я погляжу, – оскалился Захарченко. – Враг в деревне?

– Это смотря кто кому враг, а кто кому друг, – на всякий случай расплывчато ответил Михась.

Захарченко чуть не поперхнулся от злости и с трудом удержался, чтоб не дать очередь по деду.

«Вот же суки, – подумал он. – Уже им и друг не друг, и враг не враг».

– Значит, немцев любите? – сквозь зубы процедил он.

Михась на секунду задумался – немцев он не то, чтобы любил, но и особой ненависти не испытывал.

– Насчет любви ничего не могу сказать, – ответил он после паузы. – А вояки справные. И одежа у них справная. Особливо сапоги и прочая форма.

– Значит, форма ихняя нравится? – прошипел Захарченко, чувствуя, как кровь волнами негодования окатывает мозг.

– Нравится, – ответил Михась и испуганно покосился на солдата.

«Опять больной из города сбежал, – подумал он, глядя в налитые кровью глаза Захарченко. – Прямо везет мне на них».

– А наша, значит, не нравится? – продолжил тот и до дрожи в пальцах сжал автомат. – В нашей ходить, значит, не хочешь? В немецкой щеголять будешь?

«Заело его, что ли?» – с тревогой подумал Михась, но вслух только удивился:

– Зачем в немецкой? Можно и в нашей. Только к чему мне форма-то? Войны-то, чай, уже нет. Все мирно, тихо.

«Пораженец! – пронеслось в голове Захарченко. – Считает, что и войны уже нет. Раз побегли все. К стенке бы тебя, суку, да приказа такого не было».

– И много вас таких тут? – спросил он, нервно щупая пальцем спусковой крючок, но по-прежнему не решаясь выйти из зарослей.

– Каких таких?

– Таких, которые думают, что войны уже нет и воевать смысла тоже нет.

«Где ж тебя так шибануло?» – подумал Михась с сочувствием.

– Да почитай, вся деревня. Чего ж воевать, коли нас не трогают?

– Ну а потом куда постояльцы ваши двигать собираются?

– Какие постояльцы?

– Ну немцы, ясен пень. Которые у вас радио, вон, в пропагандистских целях поставили.

И тут до Михася дошло.

– Это что же, те, которые кино делать приехали?

– Ах, они вам еще и кино свое привезли? Ну, дела. Понятно теперь, чего вы такие счастливые. Вас тут еще и развлекают.

– Да нет, – подумав, ответил Михась. – Так, чтоб сильно развлекали, сказать не могу. Радио поставили с Тимохой, и все. Сказали, это, чтоб мы теперь от жизни не отставали. Мол, социализм теперь будет.

– Национал-социализм, значит, – хмыкнул Захарченко. – Понятно. Это мы на политзанятиях проходили.

– Надо же, – задумчиво цокнул языком Михась. – Неужто немцы? А по-русски не хуже нашего гуторят.

– Обученные, видать.

– А я-то думаю, чего ты с пулеметом и весь на иголках. Значит, ловить их собрался?

– Ты, дед, или совсем из ума выжил или притворяешься, – разозлился Захарченко. – Буду я еще немцев отлавливать. Я их убивать буду. И не пулемет это, а автомат ППШ-41. Ты мне лучше скажи, кто у них главный, что за подразделение и много ли их у вас.

– Главный у них этот… Маркс какой-то, вроде. Я еще спросил у него: «Кто такой?» А он мне в ответ, что, мол, немец.

– Да уж ясно, что не татарин. А чин какой?

– У кого?

– Ну, у Маркса этого.

– Этого он мне не сказал. Сказал, что для нас он самый главный, и все тут. А насчет чина не знаю, я не интересовался.

– Значит, не ниже генерала. И сколько их тут?

– Да кто их знает? Я только одного и видел.

– Что ж ты, остальных и не видел?

– Да не пришлось как-то.

– Но они тут пока?

– Были тут. А потом мы радиву слушали… А они того… А потом я пошел… А потом вот ты.

Неуклюжесть отчета о последних действиях компенсировалась искренней подробностью, которую Захарченко оценил, благосклонно кивнув.

– А техники у них много?

– Вот чего-чего, а этого хватает. Он мне еще жаловался, что ее тяжело таскать.

– Да уж ясно. А в чине каком?

– Чего не знаю, того не знаю. Он до этого по какой-то части служил.

– В какой такой части?

– Не знаю. Андминистративной, что ли… Ну, это, может, я и путаю что. Трупы, говорит, собирал.

– Военгоспиталь, что ли?

– Да не, говорю же… андминистративной. Андминистративная должность, сказал.

– Штабной, значит.

– Не знаю, – пожал плечами Михась. – Он не пояснил. С ним Тимоха скорешился. Тимоху надо спросить.