Сидеть рядом с очагом было жарко, и он отодвинулся подальше. Достал кольцо, в очередной раз поглядел на черепа и угловатые руны. Эх, главное – с углем не переборщить! Кольцо должно основательно оплавиться, но не потечь.

Прикинув, что уголь успел достаточно разгореться, Барт подцепил кольцо кочергой и аккуратно поместил его в самую середину пламенеющей кучи.

– Та-ак… Осторожненько… Потихонечку… – беззвучно лепетал он одними губами, подбадривая себя.

Наконец, отодвинувшись, он под аккомпанемент гулко колотящегося сердца стал наблюдать.

Кольцо быстро почернело, будто покрывшись густым слоем сажи. Так и должно быть? В этом Барт не был уверен. Когда же сквозь черноту проявились пламенеющие багровым руны, да еще и пульсирующие, будто внутри кольца бьется сердце, он и вовсе оробел. Потянулся было за кочергой, чтобы вытащить кольцо из огня, но не успел.

Дальше все сложилось так, что он ничего уж не смог бы изменить.

Заскрипели половицы у входа. Тяжелые неспешные шаги. Мэм! Барта едва не разорвало пополам от двух противоположных порывов – броситься вон из кухни или же попытаться выхватить кольцо из очага. Он в ужасе засеменил ногами на одном месте, как загнанная в угол курица, и это промедление едва не стоило ему жизни.

В очаге вдруг жахнуло так, будто туда бросили целый картуз пороха. Угли разметало по всей кухне. Несколько из них больно ужалили Барта по ногам, прожигая штаны. Пламя в печи, которое после взрыва вроде бы должно было лишиться своего источника – наоборот, вздыбилось единой волной, выплеснулось за пределы очага.

Бросаясь наутек в дальний конец кухни, к дверям черного хода, Барт еще успел расслышать испуганные женские возгласы – кажется, это и вправду была Мэм.

Оглянувшись, он явственно ощутил, как нечто будто бы схватило его за кожу на затылке и потянуло, так что брови, волосы, и даже уши зашевелились, поползли вверх, а челюсть, наоборот, бессильно ухнула вниз. И было из-за чего.

В очаге медленно извивалось сотканное из пламени толстенное щупальце. Вернее – червь с широко разинутой пастью, окаймленной длинными языками пламени. Гул огня все нарастал, сквозь него едва пробивались крики Мэм и возгласы со второго этажа – там, видно, тоже все проснулись. Немудрено – бесплотный огненный дух ревел, как бешеный бык, силясь выбраться из очага.

Бесплотный ли? Приглядевшись, Барт с ужасом увидел, как края топки, обложенные полированным камнем, трескаются, выпирают наружу, будто под напором вполне осязаемого тела. Да и очертания чудовища, поначалу едва угадываемые в пламени, постепенно становятся все отчетливее.

Всего на несколько мгновений задержавшись на пороге, Барт успел разглядеть все в подробностях – до каждого уголька, тлеющего на деревянных половицах, до каждого язычка пламени, пляшущего на боках червя, до каждой струйки дыма, поднимающейся от уже вовсю горящей мебели. Картина эта врезалась в мозг, будто клеймо, выжженное раскаленным добела металлом. Оцепенев от ужаса, он, пожалуй, так и стоял бы до конца, но, когда заметил, как тяжело заворочалась под натиском огненного чудовища вся стенка печи, сорвался с места, как ошпаренный.

Под грохот обвалившегося очага и треск ломающихся потолочных балок он вывалился на задний двор. Пробежал по инерции на другую сторону, с размаху встретив ладонями стену склада.

Пламя охватило весь дом неожиданно быстро, будто стены были пропитаны горючим раствором. Жадные огненные языки уже вырываются из окон второго этажа, отдельные сполохи возникают даже на крыше. Мелькнула мысль о пожитках, которые остались там, в его комнатке на чердаке. Одежда. Лютня. Перечитанная много раз книга об Архипелаге, на которую он копил многие месяцы…

Барт тут же ужаснулся этим мыслям. Там, в огненной западне, гибнет вся его семья, а он думает о каких-то шмотках!

Может, кому-нибудь все же удастся спастись?

Из окна кухни вырвался сноп пламени, постепенно принявший форму все того же червя. Он успел вырасти по меньшей мере втрое, будто подпитываясь от бушующего вовсю пожара. Чудовище взвилось на дыбы, как рассерженная кобра, поводило в стороны безглазой мордой.

Да ведь чудищу нужен он, Барт! Эта мысль подействовала на юношу как удар хлыста. Он опрометью бросился прочь от горящего дома, понесся, не разбирая дороги, сквозь ночь.

Что же он наделал? Что же он наделал?!

Когда ты молод, дерзок и еще не успел получить от судьбы пару увесистых затрещин, жизнь кажется этакой нескончаемой портовой ярмаркой, все испытания в которой сводятся к лазанью по скользкому столбу за сапогами или метанию жестких войлочных мячей в фанерные мишени. Ты по-хозяйски расхаживаешь между рядами, побрякивая серебром и медью в потертом кошеле и примеряясь, какое из испытаний тебе под силу. Не хочется ведь выставлять себя на посмешище, да и денег попусту лишаться – тоже.

И даже если ты последний голодранец, и монет в твоем кармане едва ли хватит на пару печеных яблок, легко расхаживать по этой ярмарке, торгуясь почем зря с лоточниками, подмигивая молоденьким торговкам сладостями и чувствуя себя хозяином жизни. До поры до времени. Пока, наконец, нечто не ткнет тебя носом в грязную и жесткую, как булыжная мостовая, действительность.

И вот ты уже чумазый, голодный и без гроша в кармане скорчился в вонючем закутке под палубой, в котором хранятся запасные снасти, и только и ждешь, что кто-нибудь из матросов вытащит тебя оттуда за шкирку, как паршивого котенка.

Судя по тому, как изрядно болтает шхуну, они уже покинули тихую бухту Валемира. Там поверхность воды всегда гладкая, как зеркало, и тревожат ее лишь редкие порывы бриза, проскользнувшие мимо знаменитых Трех башен – скал, что расположены на выходе из бухты и служат отличной защитой как от волн, так и от вражеских флотов.

Так и прошла ночь – из тех, что скорее изматывают, нежели дают отдых. Барт завис на зыбкой грани между сном и бодрствованием, не чуя жестких канатных витков, служивших ему ложем, но чутко ловя каждый скрип утлого суденышка, каждый вздох ветра за бортом, каждый всплеск волн. Воздух в крохотном чулане, где он нашел прибежище, насквозь пропитан запахом рыбы и прелой древесины – впрочем, как и везде на корабле. Доски палубы над головой то и дело скрипят под тяжелыми размашистыми шагами матросов, временами можно расслышать чьи-то отрывистые окрики, состоящие в основном из ругательств.

То, что корабль уже в открытом море, должно было радовать Барта – ведь к этому он и стремился, пробравшись сюда тайком. Бежать, бежать на край земли – от стыда и чувства вины. Это все, чего ему хотелось.

Но – ничего похожего на радость или хотя бы оживление. Беглец по-прежнему лежит, скорчившись в три погибели на бухтах толстого троса и мелко дрожит. Очень трудно, невыносимо трудно в семнадцать лет осознавать, что жизнь кончена. Что ты остался один на целом свете, причем собственноручно погубив собственную семью. Что сказали бы ему дядя и братья, вернувшись из недолгого плавания к обугленным остовам особняка и свежим могилам родных? И что сказал бы им он? Смог бы он взглянуть им в глаза?!

Нет! Нет, пусть уж и его считают погибшим. Он никогда больше не вернется в Валемир! Или вернется, только когда искупит свою вину. Хотя чем ее можно искупить?

Сказать, что Барта мучили угрызения совести – все равно, что сказать, будто повешенному стало трудно вздохнуть. Много времени он пролежал без движения, и, пожалуй, если бы он и вправду сейчас умер, это принесло бы ему только облегчение.

Однако судьба, похоже, не собиралась преподносить ему такой подарок, так что пришлось задуматься, что делать дальше.

Как ни странно, голода Барт почти не чувствовал, лишь слабость и легкую тошноту. А вот что давало о себе знать в первую очередь – так это жажда. Одновременно с этим организм требовал и избавиться от ненужной жидкости.

Юноша прислушался. Наверху царило заметное оживление – матросы топотали по палубе туда-сюда, до него доносились их голоса. Судно заметно кренилось на левый борт, видимо, разворачиваясь.