– Вали его! – заорал кто-то.

Наверное, я разозлил их тем, что слишком долго сопротивлялся. Сразу несколько человек вцепились в меня, куртка затрещала, и тут страшной силы удар швырнул мое и без того битое-перебитое тело на землю.

«Хана, – подумал я тогда. – Сейчас убьют…»

И вдруг все разом замолчали. Меня не трогали. На всякий случай я подтянул колени к животу и замер. Вокруг слышалось только тяжелое дыхание запыхавшихся москвичей и хруст примороженной травы у них под ногами. А потом до меня долетел негромкий голос, уверенно и веско выговаривающий:

– Че, отморозки, рамсы попутали? Кто тут самый борзый? Ты? Сю-да-а иди-и!

И тут же – смачный шлепок, какой бывает, если ударить человека открытой ладонью по лицу.

– Че, сука, борзый, да? – И снова удар, и еще.

Я повернул и чуть приподнял голову. В стороне топтались наши обидчики. У дерева шагах в пяти от меня скулил и дергал ногами Губастый, а прямо за ним какой-то парнишка в коричневой крутке-пилоте, придерживая одной рукой того самого москвича в шарфике, методично вмешивал ему в торец, приговаривая:

– Борзый, сука? Борзый?

– А-а-а! – закричал пацан, пытаясь закрыться от ударов. – Гаси его! А-а-а!

Остальные дернулись было на помощь своему главарю, но обладатель пилота легко отшвырнул избитого и буром попер на всю кодлу выкрикивая страшные слова:

– Смелые? Кто смелый? Ты?! Сю-да-а иди-и! Печень вырву!

Москвичи такого напора не выдержали – сиганули кто куда, и спустя несколько секунд на задах гаражей нас осталось трое.

– Э, пацан! – Наш спаситель подошел к Губастому, ткнул его ногой. – Живой? Встать можешь?

Пока Губастый со стоном и плачем поднимался, размазывая по лицу кровавые сопли, я ощупывал себя. В детдоме мне не раз и не два доводилось получать крепких кренделей, но так сильно и остервенело меня, пожалуй, били впервые.

– Ноги-руки целы? – Парень в пилоте повернулся ко мне. – Идти можешь? Тогда валим отсюда. Быстро!

И мы свалили. Свалили настолько быстро, насколько могли. Долго шли по какой-то мокрой и темной лесопосадке, пока не пришли к заброшенной кирпичной хибаре без окон. Разведя костер и скинув пилот на колченогий табурет, парень прищуренными от дыма глазами внимательно оглядел нас, закурил, катнул грязный баллон с водой.

– Умойтесь. Меня Тёха зовут.

– А почему «Тёха»? – спросил я, чтобы что-то спросить.

– Фамилия – Тетёхин, – ответил он.

Я в другое время улыбнулся бы, наверно, смешная фамилия, но сейчас было как-то не до смеха.

– Откуда вы? – спросил Тёха.

Памятуя, какую реакцию вызвал мой ответ в прошлый раз, я прошамкал разбитыми губами:

– Сегодня только приехали.

– Не тупи, – раздраженно сказал наш новый знакомец. – Я спросил – откуда?

Губастый, испуганно поглядывая на меня, ответил.

– Че тут делаете? – продолжил допрос Тёха.

– Мы с детдома сбежали, – мне почему-то не хотелось рассказывать про то, что в Москве «можно жить».

– Ты че, сука, травишь? – рявкнул Тёха, резко поворачиваясь ко мне. – Сказал – не тупи!

И тут Губастый, которого, видимо, все последние события вконец измотали, заревел навзрыд. Он сидел на синем пластмассовом ящике из-под бутылок, держась окровавленными руками за грязную голову, и плакал, как маленький ребенок, – задыхаясь, захлебываясь слезами…

Тёха подошел к нему, замер в раздумьях, а потом произнес неожиданно осипшим голосом:

– Ну все, все! Никто вас больше не обидит. Со мной будете. Все, я сказа-ал!

Нам везет. В сумке прикинутого мужика оказывается масса всякого ценного барахла – ноутбук, мобила без симки, спортивный костюм, свитер, папка с документами, несколько ярких тоненьких книжек, жареная курица, помидоры, колбаса и хлеб в пакете, игра «Тетрис», бутылка коньяка «Черный аист», два полотенца и дорожная мелочь – зубная щетка, бритва, шампунь, гондоны, чай в пакетиках, сахар и плеер с наушниками.

Мы вываливаем все это добро на стол и, прежде чем нести Менеджеру, берем то, что может пригодиться самим. Тёха забирает бритву и коньяк, Сапог – плеер, я – свитер, Губастый – книжки, Хорек, счастливо улыбаясь, тискает в цыпкастых руках «Тетрис», а Шуня приватизирует все мыльные принадлежности и презервативы.

Жратву мы тут же приходуем по назначению. Домашняя курица, запеченная в духовке, без всех этих чурковатых приправ, которыми обычно ее посыпают в грилятниках, – это такой кайф! Потом Тёха кидает добычу в большой ашановский пакет и идет к Менеджеру.

Нам нечего делать, и, развалившись на диване в блаженной сытой истоме, мы вяло переговариваемся, обсуждая сегодняшний скачок. По всему выходит, что ребята мы лихие, умелые и надо бросать осточертевшую работу в пробках и переходить на благородный скачковый промысел.

Больше всех за это дело агитирует Сапог:

– Мы что, чмошники? Забодало уже бензин нюхать. Иногда так башка болит, что глаза наружу вылазят. А на скачке все классно выходит: р-раз – и полна коробочка: и бабэ есть, и хавчик, и шмотки. Можно не только бухих, а и так…

– Как «так»? – спрашиваю я.

– Ну… – Сапог заминается. – Засечь фраера прикинутого, выцепить в тихом месте и в бубен! Тыдыщь! Тыдыщь! И еще, еще!

Он вскакивает и, размахивая кулаками, начинает показывать, как нужно давать «прикинутому фраеру» в бубен.

– Ага, а потом косари начнут шерстить тут все подряд, – осторожно не одобряет идею Губастый.

– О, зассал сразу! – Сапог подскакивает к Губастому и в шутку начинает молотить его: – Тыдыщь! Тыдыщь!

– Хватит вам! – строгим голосом прикрикивает Шуня, возящаяся с тенями для глаз, и странное дело – Сапог послушно садится на свое место.

– Губастый прав. Если гоп-стопить начнем, нас быстро накроют, – подвожу я итог дискуссии. – Бройлер говорил, что, ступив на территорию закона, мы можем оказаться у него… как это…

– Под пятой, – пищит Хорек.

– Во-во, под железной пятой!

– А пошли вы, – отмахивается Сапог. – Нету уже Бройлера! Он вот все хотел так делать, чтобы всем хорошо. И лежит теперь…

– А правда, – задумчиво спрашивает Губастый. – Где он сейчас?

– В морге, – пожимает плечиками Шуня. – Так всегда бывает: увезут мертвого в морг и, если неделю никто не забирает, хоронят где-нибудь.

– Ты-то знаешь? – недоверчиво ухмыляется Сапог.

– Представь себе, – поворачивается к нему Шуня и кокетливо выгибает подкрашенную бровь. – Сапожок, скажи: так хорошо?

– Зашибись, – бурчит он в ответ и краснеет.

Мне художества, сотворенные Шуней вокруг собственных глаз, не нравятся – тут красно, как с недосыпа, тут сине, как с перепою.

– Зашибись, зашибись! – поет довольная Шуня, кидает в безразмерную сумочку свои косметические причиндалы, закидывает ногу на ногу. – А вот если бы максфакторские тени купить… Сапожок, дай денежку, а?

– С деньгами любой дурак сможет, – солидно басит Сапог и изображает задумчивость.

По его сплюснутому лбу ползут извилистые морщины, обветренные губы шевелятся. Наверное, Сапог хочет обсмеять Шунины словечки про «денежку», но не знает как.

– Да, с деньгами хорошо… – пригорюнилась тем временем Шуня. – Мне Анжеличка рассказывала, что у олигархов, если вдруг они разоряются, сразу импотенция наступает. Потому что без денег они себя мужиками уже не считают.

Деньги – любимая Шунина тема. Она на сто процентов уверена, что самое главное в жизни – иметь много-много денег. «Тогда, – говорит Шуня, – будет и любовь, и счастье, и все остальное».

Сапог с ней все время спорит. У него свое мнение:

– Надо место в жизни найти. Такое, чтобы только для тебя оно было. Если найдешь – то все будет, и деньги, и житуха кайфовая. Вот я найду правильное место и поднимусь сразу. Тогда и вас, лохов, к себе перетащу. Дом построю трехэтажный, с баней! Хорек будет у меня дворником, Губастый этим… э-э-э… садовником, во! Слышь, Губастый, садовником будешь? А Пятёру я водилой возьму, гы!

– А меня? – невинно хлопает ресничками Шуня. – Меня кем возьмешь?