Служители православной церкви (как и служители всех других церквей) преследовали не только лиц, обвиненных в «сношениях с нечистой силой», но и тех, кто высказывал сомнение в существовании ведьм и чародеев. А. Афанасьев пишет: «Тотчас же после крещения Русской земли дела о волшебстве уже подлежали рассмотрению духовной власти. Обычною карою за эти преступления было сожжение. В 1227 г., по сказанию летописи, в Новгороде “изъжогша волхов четыре”. По свидетельству Никоновской летописи, волхвы были приведены сперва на архиепископский двор, а потом уже преданы на сожжение на Ярославском дворе. “Христианские пастыри, — свидетельствует далее Афанасьев, — не только скрепили своим авторитетом старинное мнение о связи чародейства с нечистой силой, но и придали этому мнению более решительный характер”»[104]. Они утвердили в народе веру в то, что колдуны и «ведьмы» «заключают договор с нечистой силой», скрепляемый их кровью. Они превратили преследование заподозренных в колдовство и связях с дьяволом в благочестивое, религиозное дело.
В 1411 г. в Пскове вспыхнула эпидемия чумы. И сразу же были сожжены 12 «ведьм» (их обвинили в том, что они вызвали болезнь). В 1442 г. в Новгороде произошло массовое сожжение и потопление людей, обвиненных в волшебстве. При Иване Грозном сожжения происходили часто. Грозный использовал обвинение в колдовстве и в политических целях, «чтобы придать своей кровавой практике видимость обоснованности»[105]. «При царе Алексее старицу Олену сжигают в срубе, как еретицу, с чародейскими бумагами и кореньями... В Тотьме в 1674 г. сожжена была в срубе и при многочисленных свидетелях женщина Феодосья по оговору в порче». Перед казнью она заявила, что никого не портила, а поклепала на себя при допросе, не стерпя пытки[106]. Современник царя Алексея — Г. Котошихин в своих записках сообщает: «Жгут Живого за богохульство, за волховство, за чернокнижничество»[107]. Даже в Уставе Воинском Петра I (1716 г.) мы читаем: «...Все идолопоклонство, чародейство (чернокнижничество) наикрепчайше запрещается... И ежели кто из воинских людей найдется идолопоклонник, чернокнижец, ружья заговоритель, суеверный и богохулительный чародей: оный по состоянию дела в жестоком заключении, в железах, гонянием шпицрутен наказан или весьма сожжен имеет быть». К этому документу дается следующее толкование: «Наказанием сожжения есть обыкновенная казнь чернокнижцам, ежели оный своим чародейством вред кому учинил или действительно с дьяволом обязательство имеет. А ежели ж он чародейством своим никому никакова вреда не учинил и обязательства с сатаною никакова не имеет, то подлежит, по изобретению дела, того наказать другими вышеупомянутыми наказаниями, и притом церковным покаянием. Кто чародея подкупит или к тому склонит, чтобы он кому другому вред учинил, оный ровно так как чародей сам наказан будет»[108].
Казни «колдунов» и «ведьм» организовывались духовенством, дела о волшебстве подлежали исключительно ведению епископских судов, массовые сожжения происходили под непосредственным руководством епископов[109].
Осуждение на сожжение за колдовство имело место и в более позднее время. Русский государственный деятель и историк В. Н. Татищев, возвращаясь в 1714 г. из Германии, заехал в г. Лубны (на Украине), где находился в то время фельдмаршал граф Шереметев. Здесь он узнал, что некая женщина за «чародейство» приговорена к сожжению. Женщина эта «с пытки» призналась в том, что «в сороку и дым превращается». По просьбе Татищева Шереметев разрешил ему побеседовать с осужденной. Встретившись с нею, Татищев, как он сам сообщает, убеждал ее отказаться от нелепого признания. Однако она продолжала утверждать, что обвинение ее в ведовстве справедливо, так как «лучше хощет умерть, нежели отпершись еще пытанной быть». Только после «твердого уверения», что она в случае откровенного сознания не только не будет сожжена, но и «пытана не будет», несчастная призналась, что «ничего не знает, а чарование ее состояло в знании некоторых трав и обманах». По ходатайству Татищева приговор был отменен, а женщина сослана в монастырь[110].
Отдельные случаи сожжения по обвинению в ведовстве происходили и в более позднее время[111]. В 1738 г. в селе Гуменец на Подолии распространилась моровая язва. Чтобы «отвратить» болезнь от села, его жители предприняли ночью крестный ход по своим полям. В это время у жителя соседнего села Михаила Матковского пропали лошади. Ночью он отправился на поиски и наткнулся на крестный ход. Участники крестного хода решили, что «неизвестный им человек, ходящий ночью по полям с уздечкой, есть не что иное, как олицетворение моровой язвы». Его избили и полумертвого оставили на земле. На следующий день жители села Гуменец отправились в деревню, где жил Матковский, связали его и повели в свою деревню; там били и требовали, чтобы он признался в своей вине по поводу моровой язвы. «Затем явился священник и, исповедовав Матковского, заявил: “Мое дело заботиться о душе, а о теле — ваше. Жгите скорей”. Устроили костер и несчастного сожгли»[112].
Некоторые православные церковные иерархи (например, архиепископ новгородский Геннадий) смотрели с завистью на кровавую деятельность католической инквизиции в странах Западной Европы: в России по было такого массового, организованного, длившегося столетиями истребления ведьм, какое организовали католическая, а затем и протестантская церкви в странах Западной Европы. Массовое истребление церковью людей, обвиненных в связях с дьяволом, имело место главным образом на грани Средних веков и Нового времени. И. И. Скворцов-Степанов писал, что это было время, «когда общество охватывалось быстрыми и глубокими сдвигами, расползалось по швам, утрачивало под собой твердую почву»[113]. Зарождавшиеся капиталистические отношения «выбивали человеческую жизнь из средневековой колеи... Куда ни посмотрим, повсюду в эти столетия мы увидим крушение того, чем жило средневековье и что оно тащило от древности»[114].
Массовые народные движения, ереси, развитие научной мысли — все это расшатывало феодальный строй и его важнейшую опору — церковь. Инквизиция и костры, на которых жгли сотни тысяч ведьм, были одной из форм самозащиты феодального общества.
Запугивание кознями вездесущего дьявола, страшные пытки инквизиции, моральный гнет — все это служило одной цели — укреплению позиций существующего строя. Кроме того, ведовские процессы приносили большие материальные выгоды церкви, и это явилось не последней причиной ее безумной дьяволомании: представителям властей, судьям, доносчикам и палачам полагалась значительная доля имущества обвиняемых. Зловеще звучали слова каноника Лооса: «Ведовской процесс — это новая алхимия, это искусство превращать человеческую кровь в золото».
Писатель, философ и врач Агриппа Неттесгеймский (1486–1535) так характеризовал деятельность инквизиторов: «Эти кровожадные коршуны выходят за пределы своих полномочий и врываются в сферу обычных судов, когда они претендуют на право судить поступки, которые вовсе не являются ересью... Но инквизитору необходимо превратить телесную кару в денежную. Вот почему инквизиция имеет среди несчастных, попадавших в ее сети, много таких, которые платят ежегодную подать, для того чтобы их не обвинили снова»[115].
Нужно отметить, что небольшая часть женщин, привлекавшихся к суду по обвинению в связях с дьяволом, в результате страшных пыток, которым они подвергались, и уродующего влияния церковного воспитания начинали действительно верить в свою связь с дьяволом. Укоренившуюся в сознании широких народных масс древнюю веру в домовых, леших, чертей церковь использовала как основу для создания образа дьявола, от которого в любой момент можно ожидать всего самого плохого. Это наряду с тяжелыми жизненными условиями и крайне низким культурным уровнем (особенно женщин) способствовало созданию определенного ненормального психического состояния у людей.
