Настроение у Шульца за последние дни хуже некуда. Кошмар какой-то. Так продолжаться больше не может. Иначе… Иначе он попросту сойдет с ума. И причиной тому – мерзопакостный сон, который вцепился в его мозг мертвой хваткой. Не оторвешь… Стоит лишь только закрыть глаза – на тебе! Опять эта проклятая чертовщина. Вот же дьявол! Давно этот сон преследует его, стелется мрачной тенью… В последние дни особенно.

Говорят – рыжим везет. Ага – держи карман шире! Вот оберлейтенант, что прибыл к ним после гибели ротного, тоже был рыжим. Даже не рыжий, а с каким-то золотистым отливом волосы у него. Как у того русского пограничника под Брестом. И что? Укокошили его русские в первой же атаке. А говорят, что рыжим больше фортуна улыбается. Враки все это.

Хоть и старался он выглядеть прежним Шульце-везунчиком, но в душе у самого кошки скребутся. И не нашептывания о русских собаках-смертниках, хотя парни в их роте утверждают, что это настоящие русские волки, и не первые крепкие морозы, а все этот проклятый сон действует ему на нервы. Вот тебе и железный несгибаемый Шульце-везунчик! Был, да весь сплыл. А может, он просто подустал, как все за последний месяц? Может, нервы подрасшатались? Нет. Виной всему этот проклятый сон. Сон, сон, сон… Точнее явь, которая произошла с ним в первые часы за Бугом и теперь неотступно преследует своими кошмарами. Люто преследует, зараза. И гложет, гложет и гложет в коротких горячечных снах.

…Он перешагнул безбоязненно через убитых русских пограничников, заприметив рыжеволосого лейтенанта. Точнее, добротные часы у него на запястье. Только коснулся его руки, расстегивая ремешок, как он застонал. Жив! Русский открыл глаза. О, майн готт! Сколько же в них боли и тоски! Но еще больше в них было ненависти. И не успел Шульце отпрянуть от него, как, хрипя простреленной грудью, русский лейтенант плюнул ему в лицо. Вне себя от ярости Шульце бил и бил его своими коваными сапожищами. А подустав, выстрелил в лицо русскому из винтовки. И поспешил за удаляющейся цепью батальона, прихватив свою первую добычу.

Гордился ею. Еще бы – такой добычи ни у кого не было в их роте! Нет, конечно же, часы у парней были, и по нескольку, но именно таких – ни у кого. Потом переводчик из полка прочел ему гравировку на крышке часов: «Лейтенанту такому-то – Колесникофф, кажется (эти проклятые славянские фамилии, язык сломаешь!), – за отличную службу от командования округа».

Он часто показывал свой трофей сослуживцам. Не хвастаясь, нет, а как старый закаленный в боях воин гордится своей заслуженной наградой. Как железным солдатским крестом.

«Старики», не многие из тех уцелевших, кто был с ним там, под Брестом, молча отворачивались или советовали выбросить часы. Почему? Плохая примета, Курт, веско замечали ему. А ну вас в задницу, отмахивался Шульце, вам вечно не угодишь. Тьфу…

А ты вспомни, как они достались тебе. То-то же… Выброси их от греха подальше. Ага, разогнался, как же – выброси. Не дождетесь.

Молодежь из пополнения, цокая языками, восхищенно глазела на трофей фельдфебеля. Ух, ты-ыы! Часы русского лейтенанта «за отличную службу». О-о-о, вот это настоящий трофей. Везет же этому Шульце… Счастливчик, надо сказать, этот фельдфебель! Будет что показать родственникам на фатерлянд после скорой победы.

Но кто бы только знал, какие кошмары преследуют его по ночам…

А может быть, действительно выкинуть эти часы, и дело с концом? Нет! Назло всем сохраню их, а то подумают, что Курт Шульце и вправду испугался. Еще чего…

Сглазили его трофей завистники, сглазили. Напустили порчу. Стоит лишь ему забыться коротким сном, как вновь и вновь впиваюся в него горящие ненавистью голубые глаза русского лейтенанта-пограничника. Бр-рр… И плевок липкой слюной – ни отодрать, ни стереть – покрывает его лицо, мешая вздохнуть полной грудью. О майн готт! Проклятье, будет ли этому конец когда-нибудь?!

А сегодня ему еще приснились цыгане, эти недочеловеки, которых они бросали под огненный смерч. Как же они вопили тогда, господи! Их кожа на лице мгновенно трескалась и пузырилась от колоссального жара струи огнемета, и оплывало, как свеча, и сами они тут же полыхали факелами. Горите в геенне огненной!

…Ну и нажрались они тогда с парнями шнапса, обмывая его железный крест за Смоленск. Этот древнеславянский город, сплошь в пожарищах, они все-таки отбили, несмотря на отчаянное сопротивление русских.

Smolensk – ворота на Москву. Венец всей восточной кампании. Командир батальона рассказывал, что поляки хотели посадить на трон Московии самозваного царя. Русские, эти свиньи, поверили в своего избавителя и распахнули перед ними ворота Кремля. Ублюдки. Правда, было это совсем давно, еще в доблестные рыцарские времена. Но вот эти самые стены Смоленска, как ни штурмовали поляки, – недоумки, что с них взять, – так и не смогли после многомесячной осады. Поляки… Такие же подлые выродки славяне. Придурки – пустили кавалерийский корпус под гусеницы наступающей танковой дивизии в тридцать девятом. Потеха!..

Smolensk. Наверное, за всю восточную кампанию так отчаянно не дрались Иваны. Даже были минуты, когда Шульце зауважал их. А то от самой границы и до Десны – только жара, пыль дорог и бесконечный многокилометровый марш, когда горят ноги, будто побывали на раскаленной сковороде, и мучает нестерпимая жажда. Что за проклятая страна, в которой все дороги ведут в гору? С ума можно сойти на такой дикой жаре. И ни одного русского с ружьем…

Эй, Иваны, вы где попрятались? А навстречу им лишь понурые, серые от пыли колонны пленных. Такие длинные, что, казалось, уходят за горизонт. И так каждый день. Они – на восток, колонны пленных – им навстречу, на Запад.

Тогда Шульце, как и многие парни в их роте, молил Бога только об одном: пусть хоть какой-нибудь бой, хоть какая-нибудь перестрелка. Все развлечение! А не эти изнуряющие на безжалостной жаре ежедневные марш-броски, когда на твоих плечах понавешено столько всякого. Зачем им столько оружия и патронов, если русские сами сдаются без боя? А ноги их стерты в кровь, а легкие, кажется, навсегда забиты дорожной пылью. Господи, будет же когда-нибудь этому конец? Где они, русские? Разбежались все, что ли? Черт бы их побрал!

Эй, Иван, выходи! Стрелять будем.

Но навстречу им снова и снова только колонны пленных, жалко мнущихся к придорожным канавам. И это отрепье называлось непобедимой армией Сталина? Стадо свиней…

И вот Смоленск… Да, им нелегко пришлось. Жарко было. Иногда даже закрадывалась подлая мыслишка: а что если бы русские дрались вот так всегда, от самой границы? Что тогда? Дошли бы они за месяц с небольшим так глубоко в самое сердце Московии? Вряд ли…

В общем, туго им пришлось. Потому и шнапс лился рекой и гуляли на славу. А как же – выбили проклятых Иванов из Смоленска, а тут и долгожданная награда подоспела. Гуляем! Через такое прошли, потому и заслужили этот праздник.

Вот и повеселились они в той русской деревне. Он и название запомнил – Веселки. Когда им переводчик сказал, что это означает, вот смеху-то было. Веселки… Ха-ха-ха!

Кто-то из подвыпивших парней прибежал и сказал – там цыгане прячутся на огородах, на окраине деревни. Ну, сейчас мы им покажем! – заревели парни. Все уже к этому времени набрались хорошо. Но на ногах еще держатся. Похватали оружие и – вперед.

Сперва их заставили петь «Очи черные». Спели и замолчали. Трясутся от страха. Цыганки детишек своих чумазых прижимают. Будто догадываются, что сейчас произойдет. Стервы! Парни орут: «А ну смотреть веселей! Веселей! Плясать всем… Плясать всем, мать вашу цыганскую! Шнель! Шнель! А ты чего застыл, как истукан? Ах, ты цыганский барон… Вот оно что… Ну тогда тем более пляши. Не хочешь? Плясать не хочешь? Тогда получай». И со всей силы саданули под ребра стволом винтовки. Он даже взвыл от боли.

Больно? А ты как думал? Не хочешь плясать для солдат великой Германии, не хочешь? Ах, ты, бородатая образина! Сейчас ты у нас попляшешь, сейчас завоешь… Сейчас вы у нас все попляшете…